Продолжение материала на основе дневника корреспондента 36on.ru, вопреки собственному желанию и без разрешения руководства оказавшейся в длительной командировке в инфекционной больнице.
С утра до вечера
Самое интересное время в инфекционной больнице — до обеда. Утром медсестра обходит палаты, раздает градусники. Или не раздает. Нужно мерить температуру, на посту градусников нет — все раздали. Спрашиваю в палате, не оставляли ли для меня лишний. Нет, говорит мама одной пациентки и протягивает мне градусник своей дочери. Я брезгливо беру и начинаю протирать его спиртом, а мама как возмутится вдруг: «Мы тут всего касались, давай ты еще мебель спиртом протрешь». Я удивлена — для меня протереть спиртом градусник в порядке нормы. В общем, начинаю возражать, завязывается очередная перепалка.
Кому нужно, зовет «на кровь». Потом приходит другая сестра — мыть полы. Через часок по коридору громыхает железная тележка с тремя такими же железными ведрами — едет завтрак. Обычно это каша и чай, но может быть и один чай с ломтиком булки (но это редко, при мне только один раз было).
В 12 часов всех зовут на уколы. Я называю это — «выйти в свет». Пока стоишь в очереди, знакомишься с другими больными, узнаешь от них последние новости. («Эта хорошая медсестра — не больно колет»).
Не редкость мужской стриптиз: вот, из процедурной вышел довольно неприятный старикан с пузом. И в одних трусах. Тетка рядом со мной возмутилась и очень смешно его спародировала, когда тот завернул за угол: «Идет, а пиписька (делает возвратно-поступательные движения в области паха) болтается!». «Кошмар, кошмар!», — хихикают уже две, забившись в уголок, пациентки на укол. Мужской стриптиз в инфекционной больнице не редкость: в трусах-семейниках ходит половина, наверное, мужиков. А сегодня один даже босиком был.
Однажды стою я в очереди на укол, рядом — мужская палата. И оттуда: тыдж-тыдыж-тыдж. Заглядываю внутрь. Сидит такой чисто реальный машметовский пацан, во всем чёрном. И жует зелёное яблоко. А перед ним — ноутбук с мышкой и ковриком! Диджей крутит, а мужики на соседних койках, с пузом до пола, втыкают.
После уколов наступает время обеда и раздача таблеток. Самое важное в первой половине дня — это обход врачей. Поэтому из палат без нужды стараются не выходить. Начинается обход часов в 9 утра и длится до обеда.
С двух часов больница «вымирает»: если ты не тяжелобольной, делать здесь нечего. Знай себе, лежи на койке, да жди ужина. Мужики в палатах смотрят футбол, другие дефилируют по коридору в одних трусах, а врач звонит приятелю: «Слушай, у меня тут компьютерщик лежит. Ты можешь привезти зарядку от планшета?». Из других вечерних развлечений: раздача градусников и мойка полов. Поэтому некоторые пациенты, как я, например, похлебав больничных щей, после обеда едут домой.
Тихо и мирно, в общем, протекает больничная жизнь. В воздухе лишь витает какое-то легкое напряжение. И вдруг – бац! В нашей палате появляется двухметровая детина с лоснящимися от жира щеками. «Кому книги?» — привычно начинает он шарманку. Шел бы ты, так же привычно отвечают ему в палате. И он уже уходит, да сука-бабка языком как почешет: «Мне не надо. Я брать не буду. Денег нет — все на лечение». Ему только этого и надо было. Начинает: «Бла-бла-бла, никому не надо, бла-бла-бла, вы просто полистайте, бла-бла-бла». Я в это время пишу в Фейсбук, на идиота не смотрю. И вдруг — хряк! Чувствую удар по коленке. Смотрю, а в руках у мужчины толстая такая книга, типа Советской энциклопедии. «Нате, почитайте». Да шел бы ты… Хотела я ему сказать, но я ж вежливая, я ж только на «бумаге» матом умею ругаться, в жизни ни-ни, поэтому я уткнулась обратно в смартфон. Но левым глазом поглядываю: что будет дальше? Немного разочарую: ничего интересного не будет. Ушел детина дальше (без маски, бахил и халата — зачем они продавцу книг?) втирать свой товар по палатам в инфекционной больнице, ожидающей комиссию из Москвы. А в воскресенье по коридору цыганка ходила — я сама видела. Была она с каким-то страшным наркоманом.
И, оказывается, ночью в туалете нет света. Стою, чищу зубы, а напротив окно — мужской туалет. Они там курят все время, хотя везде висит объявление: «Штраф — 1,5 тыс. рублей». Я стою, посматриваю туда-сюда. И вдруг появляется мачо: из-под черной футболки торчат бицепсы-трицепсы. Закуривает. Ну, мачо и мачо, хрен бы с ним. Но вдруг он начинает снимать футболку… Медленно так… Что-то разглядывает у себя на животе. Волосы приглаживает. Что такое, думаю? А потом врубаюсь: в мужском сортире есть зеркало! Мир несправедлив.
Встречи и разговоры
Вынужденное, хотя и недолгое соседство разных, непохожих друг на друга людей и связанная с ним неловкость, продолжительное безделье и общая не вполне здоровая атмосфера (больница же) порождают ежедневные и ежечасные трагикомические сцены и разговоры.
Подселили ко мне нового «клиента»: 27-летнюю девушку с мамой-пенсионеркой в придачу. Мне сразу же захотелось куда-нибудь убежать:
— Что окно так сильно открыто?
— А тебя тут лечат?
— А у тебя чо?
— А ты откуда?
— Ты замужем? Нет? Молодец, так держать!
— Так тебя тут лечат? И чо, помогает?
— А эти? По домам ушли? У них чо? Инфекция?
— А это все твои что ль продукты? Ну, ничего себе! Все тебе привезли? А эти все попрятали?
— А это у тебя что? Электронная зубная щетка?! Ничего себе! Я думала ингалятор.
— А врач нас в приемной принимал — он кто?
— Ты не будешь против, если я с дочкой переночую?
И еще стопятсот вопросов. Но когда она выдала: «Я смотрю, ты вся в себе, не общаешься, думаешь про меня, наверное: «Вот пристала бабка противная». Но ты извини меня, я ж просто хочу узнать, как тут», я внутренне улыбнулась (угадала, бабка) и
простила ее.
Рассказывает соседка по палате:
— На твоем месте лежала старушка — такая приколистка! Ей лет 80-т, а она всю больницу смешила. А как в карты любила играть! Как вечер, так у них с Любкой — девчонкой, худющей, как спичка, не знаю, чем болела, но выглядела очень плохо, — так турнир. Все отказывались, а Любка стеснялась. Я говорю — ты же плохо себя чувствуешь, ну какие карты?! А бабка за день отоспится, а вечером поглядывает с кровати на Любку: как та, получше? Готов соперник? Врач заходит, а бабка сразу, по советской привычке, карты прячет. Я говорю ей: «Да что ты, кому они нужны?». «Нет, что ты, что ты! Нельзя, чтобы врачи видели!». А сама-то она глухая, но по губам все понимала.
Когда её выписывали, она в коридор выскочила, платок на голову повязала, да так и стояла, пока сын не поехал. Все переживала: «Я ж картошку всегда в апреле сажаю, а сейчас я её куда втыкать буду?».
Рассказывает женщина под капельницей:
— Помню, простынешь, а тебя растирают керосином, настоянным на сирени и акации. Тройным одеколоном его разбавят и протирают.
С соседней койки с ужасом:
— Он же токсичен…!
Из-под капельницы:
— Да ничего, нормально!
Привезли новую пациентку — старенькую, но бойкую старушку, бабу Машу. Её укусил клещ.
— Я сыну говорю, ты чего меня привез? — рассказывает. — Две недели клещ ел меня, так (нецензурное слово) не съел же.
Гуляем вечером — круги вокруг больницы нарезаем — с боевой бабой Галей. Она закуривает. „Тёть. Галь, — говорю, — вам же сегодня капельницу ставили? Что ж вы курите?“. „Я и перед капельницей покурила, в туалет сходила, — все дела сделала, — бойко отвечает та. — Я уже 34 года курю“. Вечером её и Полю зовут на уколы. Возвращаются из процедурной и снова собираются — покурить. Я шучу: "Мало им укола, пошли догоняться. Щас курнут — и тогда вштырит».
Российское телевидение такое телевидение. Ты его 10 лет не смотришь, а оно стучится к тебе в мозг и стучится. Баб Маша как меня увидала, так с койки вскочила, радио в розетку воткнула и сама рот открыла. «А ты, Юлька, видала-то про Джакойту на „Звезде“? — спрашивает. „Неа“, — отвечаю. „А я вот утром встану, в восемь включаю бла-бла канал, смотрю бла-бла сериал, потом включаю другой бла-бла канал, там смотрю бла-бла кино, потом у меня перерыв, потом я смотрю бла-бла“, — бабка, походу, от сериала к сериалу живёт. Ну, „бла-бла“ понятно, потому что я не запомнила, чего она там глядит и на каком канале. В общем, благодаря бабке, я за несколько часов узнала сюжеты всех популярных российских сериалов. Теперь можно ещё лет 10 телек не смотреть.
А баб Маша, хоть и старенькая (87 лет), а про эту дуру Джакойту, которая родилась, мамку потеряла, в другой семье воспиталась, потом тюрьма-любовь-семейная тайна-кислота в рожу, ну, как обычно, всё-всё помнит. И рассказывает так, что аж заплачешь на больничной койке: „А эта старшая-поганая, как сбросит сестру с обрыва! А Джакойта все видела, потом в больницу к ней с цветами ходила“, „А мать Джакойты все время с хахалями путалась. То один у нее, то другой, — распутная баба!“, „Да что ж ты, говорю, Джакойта, дура такая! Мамке не признаешься, что ты её дочка!“. „И так за них, так за них переживаешь!“, — завершила бабуля рассказ. И полезла в тумбочку. Вот, говорит, сын мне вчера чай привёз, какой я люблю: „И кислит, и слабит, и в жопе холодит“.
Баба Маша
Про бабу Машу стоит рассказать отдельно. Как я уже писала, ей 87 лет. Она, конечно, ветеран ВОВ. А ещё — инвалид второй группы. Ко всему прочему, камни в почках и ещё стотыщ болезней. Но сама резвая, на язык бойкая. Полюбилась я ей, и как давай она мне всю жизнь свою рассказывать. Что запомнила, сейчас расскажу.
Была, значит, война. А у них — корова. И подыхает от голода. Ну, они с мамкой ушли воровать сено. А их какой-то начальник увидал (председатель?). Как увидал, так разозлился. И как черканет спичкой. И поджег сено прям на них, чуть не угорели бабоньки.
Их семью эвакуировали, а отца оставили — чтобы колбасу делал. Так она, девка 15-летняя, к нему за колбасой в Воронеж бегала. Страшно было — жуть.
А ещё их отправляли копать окопы и урожай собирать. И девчонка одна по полю пошла. Ей говорили — жди сапёров, потом иди. На куски разорвало её.
После войны был голод, и мамка отправила баб Машу на рынок. Чтоб та, значит, продала шарик масла (тогда масло в шарики закатывали), а на деньги купила крупы да хлеба. Ну, баб Маша масло продала. Идёт по рынку и видит — мужик гитару продаёт. Взяла, попробовала - хороша! И купила. Домой пришла, мамка спрашивает. „Ограбили“, — говорит. А сама прячет гитару в чулан. Сестра пришла, ей показала, и вечером они сели под деревце, и баб Маша как затянет: „Васильки, вы мои васильки“, так мамка руками разводит: „Ну, как её ругать?“. „Музыкальная я была — ого-го!“, — говорит баб Маша, - Вся в дядю пошла — его на все свадьбы звали. И на гитаре играла, и на баяне могла».
А потом баб Маша замуж вышла, троих детей родила. Муж её лупил, что есть силы, а свёкр из дома гнал. Кормила она как-то ребёночка, и молоко чуть прыснуло на платье. И свёкр такой говорит: «Всё тут ты своим молоком забрызгала». Так и выгнал он их — в город переехали. Муж работал на молокозаводе, ему на ноги плиты упали — так и ампутировали обе, инвалидом стал. Под матрасом баб Маша «кассу» соорудила: как получит зарплату, так мужа перевёрнет, и деньги прячет.
Работала она вообще везде («Я ж военная».) Как-то была кассиром в Доме культуры (там, у себя, в селе Парусное, это в 12 км от Новой Усмани). И вот идёт она домой. Через мост идёт. Напали на неё, сумку со всеми деньгами отобрали, а её саму с моста сбросили.
Судьба у всех трёх детей как-то плохо сложилась. Старший так вообще помер — не смогли его в больнице спасти. «Он всё бегал по врачам, просил помочь, да так и не сделали они ничего», — рассказывает баба Маша. — 49 лет ему было». Другие дети женились, разводились, внуков и правнуков неразумных настрогали. Тут уж столько мне про них баба Маша рассказала, про каждого в отдельности, что я уже и не вспомню ничего — всё в голове перепуталось.
Сегодня я пришла в больницу. А в палате доктор был. Баб Маша как меня увидала, с койки вскочила — и ко мне. «О! Юлиана моя пришла! А я у доктора спрашиваю — где моя Юлиана? Скучала я без тебя», — и села ко мне на кровать. И давай последние новости рассказывать. Вчера к бабе Маше двух тёток подселили. «Ох, не нравятся они мне. Без них лучше было». «Вот видишь ту, — машет головой в сторону окна. — Её тоже клещ укусил. Даже сразу два! Ох. Моя Юлиана, я тебя ждала-ждала!». Почему-то она меня «Юлианой» стала звать.
Ну, а сегодня баб Маша так все время, пока ко мне доктор не подошёл, сидела на моей койке — болтали с ней, как старые подружки. На дорогу она мне снова яблок, конфет и печеньев надавала — я съедать не успеваю. Это у нас обмен такой. Сама-то она их жевать не может — не чем, а сын везёт и везёт. А я ей вместо больничной еды кашу вожу. Так и живём.
Хэппи-Энд
Что такое счастье?
Дача, квартира, машина, коллекция чего-нибудь, богатый муж?
Научное открытие, признание общественности, государственная награда?
Мировая слава, толпы поклонников, лицо на обложках всех гламурных изданий?
Нет.
Счастье — это гадить в родном туалете, и не видеть, как справляют нужду старые, немощные бабки, которые не в состоянии закрыть за собой дверь.
Счастье — это душ, мыло и полотенце.
Счастье — это любимый кот Гнусик.
Текст Юлии Репринцевой
