Композитор Эдуард Артемьев: «Я слышал звук Вселенной»

— Когда мне такое говорят, я каждый раз удивляюсь. У меня из-за этого даже развился «комплекс Хлестакова»: за того ли меня принимают? Думаю, некоторая известность, которая пришла ко мне к концу жизни, ненадолго.

Я абсолютно не ощущаю себя «живой легендой» ещё потому, что я крайне ограничен в общении с миром. Музыка заняла всю мою жизнь, и по-другому я себя не представляю.

— Вы дальше меня ушли. (Улыбается, — прим. авт.)

— Нет, абсолютно. Я вообще-то мечтал, чтобы обо мне  никто не знал, и никто меня не беспокоил. Я придумал себе лучшее место — бухгалтера за последним столом. Чтобы я работал, смотрел в окно, получал зарплату, и чтобы меня никто не трогал. Возможно, даже без семьи. Но жизнь повернулась совсем иначе.

Что касается фатализма, я просто верю судьбе. Меня жизнь научила: когда я сам предпринимаю действия, меня всё время по голове — бац! Я это рано понял, лет в тридцать.

— Например, самый первый. После окончания композиторского факультета в консерватории, я стал предлагать свою музыку издательствам, радио, телевидению, министерству культуры, и везде получал отказ. Везде. Два года упорных хождений ни к чему не привели. Я даже стал думать, что мне надо с этим заканчивать. Но один случай перевернул всю мою жизнь.

В то время на радио были очень модны радиопостановки. Отбирались какие-то пьесы, романы, и лучшие актёры разыгрывали эти сцены перед микрофоном. Сейчас такого жанра уже нет. И должны были делать очередную радиопостановку, а в это же время был очень популярен композитор Микаэл Таривердиев. Он стал своего рода диктатором моды. Его везде звали. Позвали и на эту радиопостановку. Таривердиев сначала согласился, но потом куда-то уехал. Моя супруга в разговоре с режиссёром упомянула, что я сочиняю. Режиссёр говорит, ну, пусть покажет. Я что-то поиграл. Он засомневался. Говорит, давай попробуем, время ещё есть. Если не получится, не обессудь. Я написал музыку, и она прошла очень хорошо.

Когда шла первая передача по радио, на кухне сидел художник Серебровский, только что вернувшийся из Германии. Его пригласили на работу в московский театр. Там собирались делать новый спектакль и думали о композиторе. И Серебровский говорит, вот послушайте, какая-то западная музыка. Меня нашли, пригласили на спектакль. Потом меня заметили уже на «Мосфильме». И пошло-поехало. Это связь, придуманная высшими силами.

Дальше всё зависело от меня и моей работы. Если я делал осечку, эта связь могла оборваться. Расскажу о таком случае. Мой третий фильм на «Мосфильме» «Чудный характер», режиссёром был Эдвард Радзинский, с треском провалился. Работа была признана худшим фильмом года. Главный музыкальный редактор «Мосфильма» мне тогда сказал: «Ну, ты и попал в историю. Мало, кто выскакивал из такой ситуации. У меня были планы на другие работы, но сейчас я ничего не могу тебе предложить».

В это время Тарковский зовёт меня на фильм «Солярис». Судьба снова дала мне шанс. В это же время я встречаюсь с Михалковым в театре киноактёра. Он иногда туда захаживал на спектакли, репетиции: он жил через улицу, маленькая дорожка отделяла его дом, где он жил с родителями, от театра.Так оказалось, что я в это время тоже там был. Он услышал музыку, заинтересовался. Говорит, у меня следующей осенью будет дипломная работа, давай напишем к ней музыку. Ну, давай, говорю. Но я не поверил ему. Действительно, всё это было забыто. Но спустя какое-то время он вдруг объявился и началась работа.

Провал мог сыграть роковую роль, но Господь вновь подстроил так, чтобы произошли события, которые полностью изменили мою жизнь.

— Нет. Дело в том, что формально история электронной музыки началась в 1948 году, когда на французском радио прозвучал «Концерт шумов». Был дикий скандал, автора уволили с работы. Но музыканты почувствовали зарождение нового, серьёзного направления. Быстро нашлись деньги, образовалась студия в Мюнхене. А само электронное звучание было намного раньше, в 1922 году.

 

Я помню свои ощущения. Это было потрясающе. Это была какая-то фантазия. Особенно меня поразил полёт на Луну. Я даже стал лунатиком, ночами смотрел на Луну и думал: там же находятся люди, это невероятно. Было странное ощущение — это недостижимая мечта, но она перед тобой. Это удивительные, ни с чем не сравнимые, ощущения.

— У меня это желание возникло после знакомства с Брэдбери, с его замечательными «Марсианскими  хрониками» и другими текстами. Я даже написал сценарий своей первой оперы по его рассказам. Помню, мне очень нравилось, как я придумал. У меня был герой, которого преследуют, а он скрывается: некие силы отправляют его, чтобы спасти, то в прошлое, то в будущее. У меня было три экземпляра, я их кому-то показал, и они все потерялись. (Смеётся, — прим. авт.) Судьба!
 

Странно, что жанр фантастики в кино как-то однобоко используют. Всё время какие-то встречи с монстрами. Наверное, просто фантазии не хватает. И это же очень дорогостоящее кино. Надежды, что деньги вернутся, очень призрачные, поэтому мало, кто рискует. Но кто рискует, обычно выигрывают, кино получается очень успешным, как, например, «Аватар».

 

Жанр, конечно, замечательный. Я как-то хотел написать фантастическую оперу, думал о «Солярисе». Но там мало действия — всё происходит на космической станции. Хотя такие оперы, где всё в одной комнате происходит, есть. Можно было, но я так и не нашёл решения. А ещё засомневался, что влезу в эту историю, и это закончится ничем. Меня погубила моя  меркантильность. Это упущенная возможность.

— Нет, битломаном я не был. Мы из-за этого даже сорились с друзьями. Они услышали в этой музыке что-то такое, что их грело, я же слышал, что они и играть не умеют, и петь не могут. У нас в подворотнях так играли. Это меня навсегда отвернуло от них. Я оценил Битлз, когда услышал их песни в исполнении оркестра. Я тогда был удивлён — кто это? Но их самих я до сих пор слушать не могу.

 

У Стравинского как-то спросили, какие есть интересные явления в музыке, он говорит: «Битлз». Он услышал там какое-то божественное присутствие игры. Это меня сильно потрясло. (Смеётся, — прим. авт.) Но потом я понял почему.

— Как ни странно, я лишён сильных переживаний. Есть ограничители, которые не дают мне впасть в депрессию. Тьфу-тьфу, я никогда не впадал в депрессию, и, знаю, не впаду. Я не понимаю, как это? Когда жизнь кругом такая прекрасная. Это так смешно. Я сказал, а теперь испугался: как бы Господь не показал мне это. (Смеётся, — прим. авт.)

Кино, действительно, отнимает много времени. В кино работали многие, но мало кто остался. Многие использовали кино, как средство заработать деньги. Во всём мире кино приносит самые высокие доходы. Но многие, кто пошёл только по этому пути, выпали.

 

Шнитке много и серьёзно работал в кино, он нашёл совершенно замечательный ход. Кино было лабораторией его творчества. И не только он, но и другие композиторы так к этому относились. Если они писали для кино, то потом это ложилось в основу будущих больших сочинений. Это замечательное решение проблемы.

Я иногда тоже так делал, но зачастую решал задачи сиюминутные. Я занимался этим серьёзно, и, главное, с увлечением. Может, поэтому, я и остался так надолго в кино.

— Я не выделяю, мне всё равно. Олимпиада — это случай, музыка прозвучала и её забыли. А музыка, написанная для Тарковского, звучит и сейчас — я вложил в неё всего себя. Ко второй Олимпиаде я, кстати, не писал музыку. Взяли то, что я писал к фильму Михалкова. Мне позвонил Эрнст, где-то за полгода.Я был очень сильно занят, сказал, что освобожусь только в ноябре, он: «Это поздно». Ну, и всё. А потом у них вышла заминка с музыкой. И вспомнили обо мне: «У нас же есть этот, Артемьев». (Хохочет, — прим. авт.) Ситуация повторилась, как тогда, на первой Олимпиаде.

Это сейчас я понимаю, какое счастье, что моя музыка звучала на Олимпиаде в 80-м году. А тогда я появился в этой элитарной среде ни с того, ни с сего, минуя все конкурсы.Это удивительно. Всё же распределяла ЦК партии. Музыку уже заказали, шла работа. Постановщиком, главным режиссёромолимпийских игр был Иосиф Туманов. Он загорелся идеей перевести на четыре языка (французский, английский, немецкий и русский) и положить на музыку поэму, которую сочинил основатель олимпийского движения Пьер де Кубертен. Это была такая графоманская вещь — сплошные лозунги: «О, спорт, ты мир!», что-то вроде этого. Но Туманов захотел, чтобы на эти слова была написана музыка. И пошёл к своей старой подруге — Матушке Михалкова, Наталье Петровне, которая владела всеми этими языками блестяще. Она сделала переводы. Он вдруг у неё спрашивает: «А кто, ты думаешь, может быть композитором?», «Только Артемьев», говорит она, «А кто это такой?». Я тогда всего две картины сделал с Никитой (Михалковым, — прим. авт.) «Если ты мне доверяешь, обратись к нему. Он напишет». И Туманов, нисколько не сомневаясь, минуя все ЦК партии, пригласил меня, и я написал. Он был очень доволен. Разразился дикий скандал. В министерстве культуры, в олимпийском комитете говорили «как так». А до Олимпиады осталось 20 дней. «Ради бога, если кто-нибудь из вас поставит другую музыку, пожалуйста». Никто, естественно не рискнул. С проклятиями, вся эта музыка осталась (Смеётся, — прим. авт.) Потом вышла пластинка, диск. Я считаю эту работу своим личным достижением. Впервые я решил проблему сочетания акустической, электронной и рок музыки. До сих пор мои решения используют.

 

С музыкой для Тарковского произошла странная история. Я долго вырабатывал язык. Все другие способы написания музыки для него не подходили. Когда мы с ним познакомились, он мне сказал: «Я тебя приглашаю как композитора, чтобы ты своим музыкальным слухом мог соединить шумы. Музыка мне не нужна. У меня есть Бах». Я стал заниматься. Но потом сказал: «Андрей, не получается. Шумы сами по себе не звучат. Живой эта музыка не станет никогда. Здесь нужно что-то от себя привнести». Он: «Что тебе надо», «Оркестр». В то время что хочешь было, ничего это не стоило, бумажки передавали, подписывали.  У меня появился огромный оркестр, потом рок-группа, электроника. Всё это я соединил вместе с шумами. Это были четыре разные «тела», пока я не придумал, как их объединить — я понял, что должна быть одна общая акустика, пространство, где они живут. Сейчас таких вопросами никто не задаёт, это тривиальная вещь. Тогда для меня это было открытием. Это бесценный опыт. Больше я нигде так не работал.

— Я тоже знаю такую историю. Киевский композитор буквально заболел этой картиной, его задела музыка в ней — он раз сто ходил в кино. И почти «повредился». (Хохочет,— прим. авт.) И долго не мог «освободиться». Он мне написал письмо, мы до сих пор поддерживаем связь.

— Это три великие фамилии —Тарковский, Кончаловский и Михалков, там, конечно, всё моё лучшее находится.

 

Одиннадцать лет назад Саша Прошкин предложил мне написать музыку к фильму «Доктор Живого». Я ему сказал: «Ты что, с ума сошёл? Морис Жарр написал (к американской версии фильма, — прим. авт.) такую гениальную музыку, что мне даже нечего пытаться». Это же одна из моих любимых мелодий и вообще тем в кинематографе. Это так просто и так трогательно: тара-ри-ра-ра (напевает, — прим. авт.). Мурашки по коже. Гениально.

 

Я Прошкину сказал: «Не буду никогда. Даже не обращайся». Но он стал звонить: «Не будет никакого вальса, всё, сними эту проблему». Тут что-то я как-то сломался. Согласился. Потом оказалось, что вальс всё-таки нужен. Я очень долго бился, пока не нашёл какое-то своё решение, и написал.

 

Кстати, с Морисом я познакомился потом в Лос-Анджелесе, на нашей с Кончаловским премьере фильма. Это замечательная история. Нас представили, мы стали разговаривать — по-английски. А у меня и сейчас с языком проблема, а тогда ещё хуже было. Мы минуту где-то поговорили, и вдруг он на русском говорит: «Слушай, Эдвард, давай говорить по-русски. Мой русский немножко лучше твоего английского». (Смеётся, — прим. авт.) Я-то не знал, что он, оказывается, родом из русской семьи.

— Язык весьма ограничен. Одними и теми же словами мы пытаемся передать ощущения, чувства, которые настолько глубоки, что словами их не передать. Важно ощутить, что хочет режиссёр. В этом отношении Михалков — пример. Он явно обладает экстрасенсорными способностями. Когда мы с ним говорим о музыке, он что-то такое простыми словами говорит, что вдруг я начинаю это чувствовать. Он энергетически меня заряжает. Видимо, как-то настраивает организм. Мы с ним сделали, по-моему, больше пятнадцати фильмов. Практически ни разу я не ошибся.

Он, конечно, безусловно, мощный энергетик. У него из ладоней идёт тепло на таком расстоянии. (Показывает, — прим. авт.)

— Он мне однажды показал. У меня что-то заболела шея. Он: «Сейчас поправим». Подошёл, приложил ладони. Такой огонь пошёл! У меня шея моментально прошла. Я сам немножко этим обладаю, но не до такой степени.

— Да, я православный. При крещении мне дали имя Алексей. Расскажу про один удивительный случай. Я родился в Новосибирске, меня перевезли в Москву, потому что я там умирал. Мне было два месяца, я заболел воспалением лёгких. Врачи сказали маме, что я умру. Отец не поверил: «Нет, не умрёт. Поедем в Москву, там есть знакомый врач». В поезде произошёл кризис. Я до сих пор хорошо помню всё, что было в поезде. Всё. Я был как взрослый в течение одного дня. Я потом маме рассказывал, что она делала, как вязала какую-то салфеточку крючком, как с верхней полки упал приятель отца — они перед этим выпивали. Такой переполох был! (Хохочет, — прим. авт.) Помню, как, когда жар прошёл, меня на руках носили по коридору. Я всё чувствовал, всё понимал. Мама была поражена.

— Да, был один.

 

Есть такое местечко —Валаам. Он в карьере находится, 200 километров от столицы Карелии. В 80-е годы мы туда каждый год ездили. Тишина, глухомань, медведи ходят, — красота. Мы приезжали на остров утром, в десять часов, и потом целый день шли от одной пристани к другой, заходили в скиты. Занимало это часов семь-восемь.

 

Была осень, когда мы приехали в очередной раз. Сделали последний привал. Рядом была небольшая, из белого камня, церковь. Человек двадцать нас было, в основном, музыканты. Достали термосы, харчи. Проводник говорит: «Господа, через 5 минут нам надо идти, чтобы успеть к кораблю. Давайте сворачиваться». Я говорю: «Я пойду обойду церковь». Подошёл к ней, встал спиной, чтобы окинуть взглядом тайгу, и вдруг чувствую какое-то дуновение со стороны леса. Через какое-то время мне показалось, что ветер изменил тональность. Это меня заинтересовало, я стал слушать. Потом вдруг, постепенно, на меня нахлынул огромный, миллионный хор мужских голосов — монахов. Я знаю, что это были они. Этот звук пригнул меня к земле. Когда меня обнаружили, я был склонён к земле — я этого не помню. У меня стали спрашивать: «Что с тобой?».

Мы сели на корабль, уже стемнело, ни Солнца, ни Луны видно не было. И вдруг мне показалось, что вдали сверкают золотые купола храма. Мы приехали домой, поужинали и легли спать. Ночью слышу — какой-то переполох. Бегают люди, приехала Скорая помощь. Потом выяснилось: человек, это был художник, роддом из Армении, умер от инфаркта. Я полагаю, что он был чудесным человеком, и монахи его отпевали. По-другому я это объяснить не могу.

 

Этот звук я не забуду никогда. Это было реально, он не приснилось мне. Потом я пытался его повторить, но это оказалось невозможным: это были голоса с небес, звук Вселенной.

Это самое сильное переживание в своей жизни. Я бы хотел ещё раз пережить это.