Случай с полицаем и старостой
Через несколько дней после освобождения меня вызвали в сельсовет, где познакомили с председателем колхоза и сказали, что меня назначают кладовщиком. Мне вручили ключи и замки от двух амбаров и список, в котором было написано, кто какое зерно брал, и ктосколько должен вернуть. Я принимал зерно, которое несли люди, одной пшеницы принял 1700 кг.
Однажды, когда я был дома, к нам пришел рассыльный, который сказал, чтобы я шёл в сельсовет. Там меня ждали милиционер и председатель. Они сказали мне, что я вместе с уполномоченным пешком должен сопровождать в Острогожск в тюрьму старосту Воротынцева и полицая Лепешу. Попутно нас ждали родственники арестованных, которые попрощались с ними и передали им тёплые вещи и продукты.
Прощание длилось около получаса. Мы прошли с арестованными село, и при подходе к Писаревке, около детдома,уполномоченный решил остановить мужчину, ехавшего на санях-розвальнях, запряжённых парой лошадей.Мы посадили арестованных вперёд и поехали. Но при спуске с Писаревской горы Воротынцев напугал лошадей, и они понесли. В конце спуска сани занесло, они опрокинулись, и мы полетели кто куда. Я вскочил на ноги и,когда пришёл в себя, обнаружил, что староста убежал далеко, в сторону болота и ольховника. Я кинулся за ним, подбежал ближе и открыл огонь из автомата. Но староста продолжал бежать. Я нагнал его и открыл из автомата длинную очередь. Снег у его ног полетел веером, он остановился, сильно выругался и пошёл к саням. Уполномоченный привёл полицая, и мы поехали. Автомат и пистолет держали всю дорогу на взводе, а арестованных предупредили, что, если они вздумают бежать, стрелять будем на поражение. Довезли их до Острогожска и сдали в тюрьму. Меня милиционер отвёл в дом, где меня хорошо накормили и уложили спать, а утром я на лошадях поехал домой.
Но старосте и трём полицаям всё-таки удалось сбежать из тюрьмы. Их наши танкисты перехватили под Валуйками, стреляли по их саням из пушки. Лошадь и двух полицаев ранили, их забрали в тюрьму, вылечили и летом 1943 года всех по решению суда расстреляли. По селу собирали подписи, которые должны были подтвердить, что Воротынцев и полицаи причинили народу много вреда, но люди ставить свои подписи отказались.
Военная служба
Прошло две недели, и у насдомана постой разместилисемь военных девушек. Это был пост ВНОС (воздушное наблюдение, оповещение и связь), они передавали зенитчикам сведения о приближении немецких самолётов – сколько их и на какой высоте они летят.
Прошло полфевраля, и я получил повестку явиться в военкомат. Нас предупредили, чтобы дома нам готовили сухари и другие продукты. Через четыре дня, 20 февраля, я получил повестку с датой отправки в часть. Сформировали группу из 300 человек, посадили нас на открытые платформы и привезли в Борисоглебск. Там мы согрелись у костров и перекусили сухарями. После этого мы решили бежать домой за продуктами. Забрались в пульмановские вагоны и приехали обратно домой. По уговору на второй день мы явились в военкомат, где нас очень ругали и дали отсрочку на 3-4 дня. Как только мы получили повестки, мы снова явились в военкомат.
Второй раз нас везли в пульмановских вагонах с печками. Прибыв в Ртищево, мы пересели в другой поезд и приехали в город Пугачёв. Поселились мы в землянках на берегу речки, вода в котором была почти красной. Годилась она только на умывание да стирку белья. Воду мы пили из громадной деревянной бочки с кружками на цепи. Кормили нас очень плохо, а наши домашние припасы быстро закончились. Среди солдат были и такие, которые обворовывали своих же: например, тащили из мешков сухари. Меня тоже обворовали.
Во время службы мы изучали материальную часть оружия, но больше всего нас гоняли на плацу строевой подготовкой. Было очень непросто. Тяжелее всех нам давалась строевая шагистика, после которой болели мышцы ног. Спали мы на соломенных матрацах, в домашнем белье, одевались в свои вещи. Утром был подъем, зарядка и водные процедуры на реке.
Март подходил к концу, стало теплее. Однажды нас построили с вещами и отправили пешком в город Вольск, который находится на Волге. Через три дня мы уже были на окраине Вольска, поселились в лесу, в землянках. В каждой землянке вмещалась рота солдат. В землянке были деревянные нары в два яруса, ватный матрац и одеяло. Кормили нас лучше, чем в Пугачёве. Командиры взводов и сержанты гоняли нас с большим усердием. У каждого была деревянная винтовка, с которой мы отрабатывали шаг, оружейные приёмы и штыковой бой. Из-за своего роста я ходил в конце шеренги. Вся пыль и грязь летели на меня, я еле выдерживал дни до вечера, а вечером падал на нары совсем обессиленный. Баня была расположена в городе. В бане наши домашние вещи отбирали, а нас переодевали в стираное хлопчатобумажное белье, без дыр, давали ботинки с обмотками. Все мы с этими обмотками получили много волнений и неприятностей.
Наши казармы представляли собой комнаты с двухъярусными деревянными нарами, на которых вместо матрасов были соломенные тюфяки, простыни, одеяла и ватные подушки. В комнате размещался взвод, а это 44 человека. (Было неприятно, когда все сразу разувались.) У нас в комнате был большой умывальник, туалет и длинный коридор. На втором этаже располагался снайперский батальон. Кормили нас по девятой норме: это сливочное масло, сахар, вечером давали белый хлеб – одну хлебина на четверых. В целом, кормили хорошо. Но нас муштровали и гоняли на учение за семь километров на меловую Шуровскую гору. У каждого из нас были деревянные винтовки с ватной подушкой.
На вершине горы, на жаре и без воды нас учили снайперскому делу. Нас мучила жажда. В километре от нашего учебного поля протекал маленький родничок, к которому мы бегали попить воды. Но пить ее было нельзя, и летом я заболел желтухой. Меня положили в госпиталь, где лечили раненых. На этом мои злоключения не закончились. В конце зимы мы все заболели цингой, и нам начали давать настой из хвойных веток, который очень помог нам и поставил нас на ноги. Весной сделали нам какие-то уколы под лопатку. В месте укола выскочила шишка. Если шишка прорывалась в мягкие ткани, человек умирал, если наружу – организм выздоравливал. В нашем взводе умерло 18 человек. У меня шишки не было, но я очень болел – две недели.
Непрошеный гость на складе
За полгода я втянулся в воинскую службу, привык ко всем ее тяготам. В нашем учебном полку, помимо нашего пехотного, были ещё артиллерийский, миномётный, снайперский и общевойсковой батальоны. Кроме занятий, мы несли гарнизонную службу в городе Вольске. Охраняли все важные объекты, а также военные склады. На берегу Волги был отгорожен сеткой большой участок берега, где женщины стирали солдатское обмундирование, снятое с солдат сразу после ранения (оно было в крови и дырах). Мы, часовые, стоящие на посту ночью, выбирали из этой кучи вещей крепкие гимнастёрки и брюки и меняли на рынке на жареную рыбу, тыкву, семечки. Когда приходилось охранять хлебозавод, мы воровали хлеб, а потом меняли его на рынке на другие продукты.
Как-то раз на одном из складов, который нам придётся охранять, произошло ЧП: дезертиры убили ночью двух часовых. (Дезертиров в то время было много после Сталинграда.) Они приехали на грузовике, и загрузили в него много обмундирования, предназначенного для высшего комсостава: меховые шубы и папахи, белые валенки и другие ценные вещи.
На охрану объекта до убийства часовых мы ходили с винтовкой и патронташем, а после ЧП нам дали автоматы и полный диск патронов. А ещё приказали при появлении посторонних лиц на объекте стрелять в них на поражение. Мне пришлось охранять склад боеприпасов вблизи берега Волги. Склад был огорожен высоким деревянным забором. Ночью, на дереве у забора зашумели ветки. Я затаился и прислушался, а когда подозрительный шум повторился второй раз, я дал очередь из автомата и побежал к тревожной кнопке, чтобы дать сигнал в караульное помещение. Меня сразу сняли с поста, была проведена проверка. Было установлено, что я убил верблюда, который объедал листья с веток.
После этого случая я ожидал наказания, был в подавленном состоянии духа. Но на вечерней поверке перед строем полка мне за бдительное несение службы объявили благодарность.
Незаметно подошла осень, нашу роту начали возить в лес, где мы должны были выносить дрова на дорогу и грузить их в машины. Кроме того, мы часто ходили на пристань разгружать баржи с продовольствием и боеприпасами.
В Вольске, помимо нашего полка, находился учебный полк милиции, Гомельское пехотное училище, школа авиационных мотористов и другие мелкие части. Наш полк одевали и кормили лучше всех. Воевать нас учили на протяжении девяти месяцев.
Наш комвзвода был раненый в ногу фронтовик, лейтенант Шарай. Он мне столько нарядов вне очереди надавал! Я мыл туалет, умывальник, громадный длинный коридор, несчётное количество раз чистил картошку на кухне или колол дрова. Так комвзвода мне «мстил» за то, что я ему не отдал свою немецкую поршневую ручку, которую он хотел у меня забрать. Лейтенант беспощадно устраивал нам кроссы до завода «Большевик цементный», который был построен до войны немцами на берегу Волги. Кстати, расстояние кроссов – это 15 километров туда и 15 - обратно. Иногда он разрешал нам искупаться в реке. Командир был очень выносливый человек, всегда помогал отставшим, но в то же время это был строгий человек: в рукопашном бою солдат он сбивал наповал.
Отставшие от взвода
Прошло девять месяцев, нам присвоили звания младших сержантов и начали отправлять по частям. Со всех батальонов нас набрали 70-80 человек и направили в запасную бригаду города Инза под Пензой. В Инзе мы жили в громадных землянках, расположенных в дремучем лесу. В них помещалось 250-300 человек. На второй день ходили в лес по дрова, каждый из нас принес толстое полено к бане. На следующий день мы мылись, на каждого давали один тазик воды. Кормили плохо. Я снова заболел, тело покрыли язвы, началась экзема. В санчасти мне дали поллитровую банку мази и сказали: «Лечись сам».
Вечером группа астраханских ребят устроила дебош: заявила, что здесь плохо и что они хотят на фронт. Прокурор допрашивал каждого, и наше командование сделало вывод, что мы для них опасны. Нас одели во всё новое, посадили в два вагона и всех нас, прибывших из Вольска, отправили на фронт.
До Ворошиловграда мы ехали месяц. Во время пути нас кормили двумя сухарями в день и пачкой концентрата горохового супа. В обмен на продукты и деньги многие ребята поменяли свою новую одежду на старую. В Лисках в проезжающем мимо эшелоне я видел отца, раненого в плечо или предплечье. Отец ехал в санитарном пассажирском вагоне. Нас же везли в товарных вагонах с одной буржуйкой на всех. Мы на ней готовили еду, а очередь к ней была целые сутки.
Мы прибыли в Ворошиловград и поселились в здании пединститута без окон и дверей. Потом все щели, окна и лишние двери заложили кирпичом, сложили большую плиту из кирпича, развели костёр и топили её круглые сутки. На топливо шло всё: мебель, полы, доски и все, что попадалось под руку. На плацу училища нас гоняли строевой подготовкойи другими занятиями. Мой товарищ из Лисок, дядя которого в то время был дежурным по станции, сказал, что наши вагоны собираются задержать надолго, а еще - что наших ребят будут купать в бане. В моей голове созрел план: я решил выиграть время и, не теряя ни минуты, наведаться домой. Вместе с товарищем сел в товарный поезд. Когда он проезжал мимо станции Засимовка, я дёрнул стоп-кран и, когда поезд сбавлял скорость, спрыгнул на ходу.
Три или четыре часа я был дома, а потом сосед, Алексей, проводил меня до станции Засимовка, где меня ждал товарищ. До Лисок мы ехали товарняком, а потом пересели в пассажирский поезд. В Россоши нас забрала комендатура. Таких отставших от своего взвода ребят было много, и нам сказали, что утром из нас сформируют маршевую роту. Нас это не устраивало, и мы нашли лейтенанта, который должен был собрать солдат, забегавших домой. Он был настолько голоден, что согласился взять нас в свою группу. В вагоне мы его напоили самогоном, а я угостил куском сала, который мне дали девушки из ВНОС. Мы догнали свой эшелон перед Ворошиловградом. В Лисках наших ребят в баню не пустили, а помыться предложили в спец. поезде, где и была расположена баня. Вода в ней нагревалась от паровоза.
Пропавший без вести
В первых числах марта был сформирован маршевый эшелон из мобилизованных в солдаты местных жителей. Рядовыми были все – начиная с секретаря райкома и заканчивая простыми рабочими. Это были люди самого разного возраста – от 18 до 50 лет. Вот такими приехавшими к нам из России людьми нам пришлось командовать. Меня и других ребят поставили на должность помощников комвзводами. Во взводе было около 40 человек. Нас погрузили в эшелон, и мы поехали на фронт. Поезд на перегоне ехал быстро, но подолгу стоял на станциях и полустанках.
В эшелоне были походные кухни, нас кормили горячим. В каждый вагон получали пищу в термосах. За время пути мы лучше познакомились с людьми, и у меня нашлось несколько солдат-защитников. Мы прибыли на станцию Дарница в г. Киеве – это очень большой железнодорожный узел. Наш эшелон сразу поставили в тупик, где мы простояли 7-10 дней.
У меня был товарищ Игорь Грищенко, который был родом из села Подгорного Воронежской области. Мы подружились во время воинской службы в Вольске. Делились едой и всякими думами.
В ночь перед Пасхой наш эшелон поставили на станции и готовили к отправке. Мы всегда выставляли около вагона дневального, который должен был поднять всех по тревоге при приближении вражеской авиации. Эшелон наш стоял посередине станции. В направлениивокзала стояло шесть-семь эшелонов, а в направленииШелкостроя (посёлка в двух-трёх километрах от станции) –пять-шесть эшелонов. Рядом с нами стояли пульмановские вагоны с тюками сена, а с другой стороны – польский артиллерийский эшелон, перевозивший пушки, машины, бочки с горючим и ящики со снарядами. На вечерней поверке командование приказало нам не раздеваться, спать обутыми и быть готовыми быстро покинуть вагоны в сторону Шелкостроя.
Скопление такого количества эшелонов вызвало у немцев желание нас бомбить. Во второй половине ночи над нами начался полёт немецкой авиации. Самолёты летели волнообразно. Я и Игорь Грищенко быстро выбежали из вагона. Бомбы взрывались, и наступила пауза. За это время мы пробежали все эшелоны, под каждый из них нужно было подлезть. Мы выскочили из-под последнего эшелона и сразу очутились у зенитной батареи, которую немецкие самолёты начали бомбить.Наши пушки били взахлёб, а немецкие бомбы сыпались, как из мешка. Грохот разрывов бомб и ужас, который мы испытали, понесли нас подальше от батареи. Мы успели отбежать всего 100 или 150 метров, как нас настигли свист и шипение. Я прыгнул в воронку от бомбы, а Игорь не успел – ему оторвало ногу у колена. Своим брючным ремнем я перетянул Игорю ногу выше колена, после этого кровяной фонтан из раны почти совсем прекратился. Я сделал из бинта жгут и наложил товарищу на ногу, а культю обвязал полотенцем. Осмотрелся и увидел недалеко от нас санитарный автобус, куда Игоря и погрузили санитары.
Я побежал к поселку Шелкострой. Бегущих вместе со мной солдат было очень много, и следующая волна авиации начала нас бомбить и стрелять по нам из пулемётов. Станция горела и взрывалась. Когда налёт немецкой авиации подошёл к концу, мы вернулись на станцию. Наш эшелон сгорел, а два вагона с продуктами, которые были в самом хвосте поезда, наши солдаты отцепили и откатили от эшелона. Мы начали подбирать и опознавать убитых, составлять со слов их знакомых списки раненых и живых, но это было далеко не точно. Те, кто боялись фронта, могли этим воспользоваться и легко дезертировать.
Нам раздали суточные пайки и сказали, чтобы каждый себе искал ночлег, а утром нужно было явиться на поверку. Группа солдат нашего взвода, человек восемь-десять, позвала меня подойти, и мужчина лет сорока в приказном порядке сказал мне, что пойду с ним. Мы направились в тупик, где вначале стоял наш эшелон. Там в отрытых окопах мы нашли много продуктов: несколько мешков макарон, крупы, американской тушёнки. Было там даже несколько тюков ткани, больше всего армейской. Мы всё это взяли, вышли на дорогу в сторону Гомеля, и за банку тушёнки нас подвёз водитель армейского грузовика. Отъехали от Дарницы 20 километров и высадились в большом селе. Погуляли там два дня, а потом явились обратно в Дарницу на поверку.
Прожили в селе неделю или больше, а потом нам дали вагоны, которые поставили в тупик в сосновом лесу. Я сходил к начальнику эшелона и отпросился съездить в Киев – навестить Игоря. Меня отпустили. В Киеве я не нашёл санитарной части, где он должен был лежать. Посетил несколько госпиталей, но он нигде не числился. Мне ничего не оставалось, как выменять на хлеб бутылку спирта и вернуться обратно в Дарницу.
Я написал письмо отцу Игоря, где рассказал, что случилось с его сыном. В 1952 году я был на производственной практике в Подгорном и посетил родителей Игоря. Отец его работал начальником товарных перевозок, дома же он занимался рисованием, выходило у него неплохо. Родители Игоря встретили меня с криком и плачем, рассказали, что до сих пор ищут сведений о сыне. Но на все их вопросы был один ответ: «Не числился, на лечении не состоял». Итак, Игорь пропал бесследно. Я думаю, он умер в Киеве от большой потери крови. Ведь, когда его ранило, его состояние было тяжёлым.
Первый бой
Наша жизнь в вагонах подходила к концу. Нам сказали, чтобы никто не отходил от вагона, в любое время может быть отправка на фронт. И вот однажды ночью наш поезд тронулся, и мы поехали, конечная станция держалась от нас в секрете. Утром мы узнали, что мы попадем на фронт в украинском Ковеле. Проехали Ровно, гдеднём нас обстреляли бандеровцы. Ранено было около десяти человек. Больше всех пострадали те, кто был на верхних нарах. Наш эшелон охраняло всего-то семь-десять стрелков с винтовками, а у нас оружияне былововсе.
Где-то на перегоне в конце дня нас высадили, и проводник повёл нас на фронт. Всю ночь мы шли лесом и полем, и на утро вернулись на то место, откуда мы ушли. Уставшие и голодные солдаты падали и засыпали прямо на земле. После небольшого отдыха мы снова пошли искать фронт, и к вечеру пришли в тыл нашего полка, где нас срочно покормили и раздали оружие и боеприпасы. Мы очистили оружие от заводской смазки, и вечером нас повели на передовую. В нашей будущей роте было семьдесят человек. Передовая от тылов полка находилась в восьми-десятикилометрах.
Было 25 или 26 апреля, и дороги представляли собой сплошную грязь и лужи. В полночь мы пришли на место. Все были взволнованны: передовую немец освещал ракетами спереди, слева и справа, а мы были как на ладони. Нас разместили по траншеям, боеприпасы приказали экономить. Рано утром, затемно, нам принесли завтрак. Когда рассвело, мы осмотрели местность и передовую. Шинели мы сдали ротному старшине и остались в ватных куртках и ватных брюках.
За передовой у немцев проехало 10-15 танков. Как только они скрылись, в нашей роте началась артиллерийская подготовка. Мы залегли на дно траншей, но они были слишком мелкими, потому что местность была болотистая, под землей была вода. Артиллерийский огонь был ужасный. Длился он долго. Потом налетели стаи немецких самолетов, которые начали сбрасывать на нас кассетные бомбы. Кассетная бомба взрывалась в воздухе, а вниз летели сотни маленьких бомбочек. Укрытия над тобой нет: смотришь вверх и гадаешь, какая бомба – твоя. Бомбёжка была ужасной, после неё было много раненых ребят. Часть их них с поля боя ушла сама, а остальных вынесли санитары. Как только улетели самолёты, немцы пошли в наступление. Поредевшие цепи солдат в траншее атаку не отбили, и мы начали отступать. Немец гнал нас к реке Турья, которую мы перешли вброд, а потом отошли от реки километра на три или более. В общем, заняли оборону на краю села, нам помогли тыловые части. Отдышались, осмотрелись, а затем начальник штаба и капитан батальона подняли нас в атаку. Другие части справа и слева тоже пошли в атаку.
Немецкие танки остались за рекой. Немцы без поддержки танков начали отступать. Нам помогла наша авиация, которая бомбила танки противника. Я бежал по грязи, по полю, догонял немца, который устал больше, чем я, потому что он бежал за нами, а теперь убегал назад. Я его почти настиг, стрелял по нему из разных положений, но убить его я не смог – он всё-таки ушёл.
Когда мы заняли оборону, я сдал автомат, а взамен получил карабин. Два дня подряд шли тяжёлые бои. К нам пришло подкрепление – десантный полк и американские танки «Шерман» - высокие, как сараи. Танки постреляли из пушек и уехали.
На фронте было очень плохо с питанием и боеприпасами. Гражданские люди на себе и на лошадях подносили и подвозили всё.
Стычки с немцами продолжались несколько дней, потом всё стихло. Спецы вечером и ночью определили и сделали разметку по строительству обороны и рытью траншей. Всем раздали большие лопаты, и каждый из нас всю ночь копал свои девять метров в длину. Днём, пока не принесут обед, мы спали. В обед ели, потом чистили оружие и снова готовились к ночной работе. Таким образом, мы отрыли первую, вторую и третью траншеи, построили блиндажи, умывальник и туалеты. Сделали навесы над траншеями, в которых стояли стол с газетой и журналами и сидения. Эти навесы назывались ленкомнатами. Все эти работы длились полтора месяца, а затем нам стало легче и спокойнее.
Нашу 41-ю дивизию за такое быстрое отступление прозвали «драповской». Но «драпали» и другие дивизии, потому что для пушек и миномётов не было снарядов, не было и патронов. На политзанятии нам сказали, что, как только три наши дивизии были окружены, немецкие клещи чуть было не сомкнулись. Им не хватило всего трёх километров. В этих боях погибло много наших солдат, в нашем взводе осталось всего восемь солдат, и мы очень ждали пополнения.
Меня назначили помощником командира взвода. Наш штаб батальона располагался за четвертой, но ещё полностью не отрытой траншеей. Это место представляло собой небольшую возвышенность, покрытую кустами и деревьями. Справа от штаба была небольшая деревня, где мы разбирали хорошие дома на блиндаж.
Загадочное исчезновение солдат
Наступило лето, боёв не было – только перестрелки. Каждое утро, как только начинало рассветать, над нами пролетала «рама» - самолёт-разведчик. «Рама» («Фокке-Вульф-189») - это двухфюзеляжный самолёт, экипаж которого состоял из трёх человек. За сбитую «раму» можно было получить высокую награду – это был показатель мастерства лётчика. Самолёт-рама фотографировал наши позиции и сбрасывал листовки, где была описана какая-нибудь новость, а с обратной стороны листовок было написано по-русски и по-немецки слово «пропуск», что означало приглашение перейти на сторону немцев. В общем, листовок таких в нашем туалете хватало, а вот желающих воспользоваться «пропуском» не было.
Однажды произошёл страшный случай. Пришёл связной, и повёл меня в штаб батальона. Мне сказали, что я вместе с начальником штаба поеду верхом на лошадях получать пополнение в тылу полка. Я совершенно не умел ездить в седле, и за какие-то восемь-десять километров я разбил себе задницу, и еле мог ходить. Мы получили пополнение и ближе к вечеру повели солдат в свою часть. В сумерках мы спустились в четвёртую траншею. Поскольку я хорошо знал все ходы и сообщения, меня пустили вперёд – указывать дорогу. Когда привели людей к себе в часть и проверили всех солдат по списку, мы опешили: не хватало 15 человек. Сразу кинулись на их поиски. Всех солдат в траншее оповестили о пропаже людей. Их мы искали всю ночь и ещё четверо суток – в тылу и в близлежащих сёлах. Потом меня и капитана несколько раз вызывали на допрос к прокурору. Мне грозили штрафной ротой. Можно ли понять моё состояние? Я был в ударе. Однажды под утро мы с капитаном пошли в какой-то хуторок, обыскали в нём все дома, но наших пропавших солдат так и не нашли. Решили по открытой местности пробежать до траншеи другой части. Нас заметил немец, который накрыл нас миномётным огнём. Мы помчались назад и просидели в погребе целый день.
Вскоре к нам в часть пришёл офицер из соседнего батальона – в гости к своему товарищу, и рассказал, что в соседней части приблудные солдаты копают траншеи. Я доложил об этом комбату, он послал капитана, который и привёл всех солдат в нашу часть. Оказалось, один из солдат страдал куриной слепотой, потерял из виду впереди идущего и пошёл по траншее не в ту сторону.
Между тем, противник усиленно готовился к обороне. Каждую ночь за рекой мы слышали крики немцев и шум моторов немецкихавтомобилей. Мы же готовились к наступлению. Нам подвезли боеприпасы. В помощь нашему батальону прибыл польский артиллерийский полк – прорывать оборону немцев.
Наступило лето. Мы сдали шинели, и нам выдали плащ-палатки. Сдали все большие лопаты, пилы, топоры и другое имущество. Начали проводить учения по наступлению. Каждый солдат принял боекомплект в вещмешок и НЗ (неприкосновенный запас) на трое суток – сухари и сало. За 3-4 дня до наступления наша авиация стала сильно бомбить тылы немецких частей. Вечером 23 июля был зачитан приказ о наступлении. 24 июля, чуть рассвело, мы позавтракали и ждали артподготовку. Все мы очень волновались, многие были чрезмерно возбуждены, ведь по команде многим из нас вот-вот придётся бежать прямо на стреляющие пулемёты. Для многих из нас этот завтрак стал последним.
Началась артиллерийская подготовка. Пушек было много, длилась подготовка около часа. Кроме того, наша авиация бомбила передовую немцев. Даже корректировщик был поднят на воздушном шаре. Немцы открыли по нему сильный огонь, и его тут же опустили на землю – он был закреплён на тросе. По команде «вперёд, за Родину!» все быстро выскочили из траншеи и побежали вперёд. Нейтральная полоса была шириной в один километр и, как только мы пробежали половину, немцы открыли по нам огонь из пулемётов. Все залегли в высокую траву, бурьян, который рос по всей полосе. Огневые точки противника были целы – поляки и наши стреляли по вражеской территории, а не по целям. Пролежали мы, возможно, два или три часа. Огонь стих, никто не стрелял. И вдруг нам дали команду выходить строиться. Как оказалось, немец бросил окопы и ушёл:соседняя дивизия № 77 зашла противнику в тыл, и он бежал.
Первая переправа
В первый день мы с небольшими боями прошли 20 километров, а в последующие дни – ещё больше. За три-четыре дня мы дошли до реки Буг, что на границе с Польшей. Дело было вечером, уже темнело.Местность была открытая, противник нещадно палил по нам из пулемёта, поэтому мы залегли в километре от реки.
Принесли ужин, мы поели и стали готовиться к форсированию реки. Нам дали одну лодку, в которой могли вместиться только четыре-пять человек. Недолго думая, комсорг роты Виктор Порфинович проявил смекалку: разделся наголо, привязал шнур от лодки к своему ремню и переплыл на противоположный берег, который был намного выше нашего. Затем он начал перетаскивать за верёвку лодку с людьми. Мы нашли кусты, привязали к толстой палке один конец верёвки, то же самое проделали с противоположным концом верёвки. Получилось что-то типа парома. Вся рота, благодаря находке нашего комсорга, переправилась на противоположный берег нормально. Только последняя лодка перевернулась. Трое ребят вынырнули из воды, бросив вещмешки и ухватившись за верёвку. А вот писарь нашей роты, у которого в вещмешке были документы и боеприпасы, утонул.
Когда мы все разом выбрались на высокий берег, то подползли близко к вражескому окопу и забросали его гранатами. В окопах в это время был небольшой отряд, который мы быстро ликвидировали. Немцы быстро отступали, мы пошли вслед за ними, преодолев поле с посевами и поляну перед лесом. Дальше мы пошли строем. Но, оказалось, впереди было болото - там шла разработка торфа. Мы вышли на окраину небольшого села, но и там немца не было. Мы решили развернуться в цепь.
В одном из сельских дворов был накрыт стол с едой. Вместе с командиром взвода мы взяли со стола хлеб и курицу и на ходу перекусили. Все это делалось на ходу. Все последующие дни проходили во встречных боях. Где-то были сильные, а где-то небольшие стычки. И вот мы подошли к большому польскому городу Хелм. Нашей дивизии пришлось брать железнодорожную станцию, а наш батальон брал на станции лесосклад, в котором спрятались немцы. Отбивались они очень сильно.
Я и мой однополчанин Иван Горбачёв попали в один проход. У него был ручной пулемёт, с ним же был подносчик дисков. Мы втроем выгнали немцев из прохода, они куда-то скрылись, а мы потом еле нашли выход из «лабиринта», образованного штабелями досок.
За неделю боёв у нас были и убитые, и раненые, но наши потери были небольшими, ведьмы таскали за собой пушки. Как только мы взяли город Хелм, немец начал отступать, оставляя за собой большие территории. Иногда нас подвозили на машинах и танках: немцы отступали на машинах и другой технике, и догнать их можно было только на транспорте. Задача у нас была одна – не дать противнику закрепиться.
Следующий город, который мы взяли, был польский Люблин. Город сильно пострадал во время наступления:было убито много людей и лошадей из кавалерийского корпуса. Перед городом был высокий спуск с возвышенности длиной в 3-4 километра и голая степь кругом. Сам город был внизу. Кавалеристы нас обогнали. Как только они приблизились к окраине города, замаскированные немецкие танки начали громить нашу кавалерию. У кавалеристов были 76-миллиметровые пушки, из которых солдаты начали палить по танкам. Одна пушка сожгла три немецких танка. Когда мы подошли, всё было кончено. Мы увидели, как пушкарей награждает начальство, а похоронная команда ездит по полю и собирает убитых и раненых.
За участие в боях и прорыв обороны в районе города Ковель 26 июня 1944 года мне и моим однополчанам была вручена благодарность от товарища Сталина и медаль «За отвагу». А 9 сентября 1944 года мне с опозданием объявили и благодарность от Сталина.
Пулавский плацдарм
Солдатская жизнь была тяжёлой. Днём и ночью нас возили на машинах и танках. Еда, когда придётся, жара, малая фляжка для воды, сон на ходу – всё это накопило в нас громадную усталость. Мы изрядно похудели, зато настроение у всех было хорошим, на душе было радостнопотому, что наша брала. Мы приближались к реке Висле, и нас начали готовить к наступлению. Сопротивления немец в это время почти не оказывал: соседний батальон взял в плен немецкий штаб, командира 14-й егерской дивизии, и её знамя. Мы с этими егерями воевали под Ковелем и во время наступления, постоянно брали пленных, а в этот раз их было взято много.
Мы затемно поели, получили продукты «НЗ», боеприпасы, патроны, гранаты – кто сколько хочет. До берега один километр, местность ровная и открытая, противоположный берег – высокий, местами обрывистый, 5-10 километров в высоту. Нашу роту посадили в автомобили «Амфибия», и вскоре мы были на другом берегу.Мы дождались, пока стихнет обстрел из пулемётов и автоматов и вместе со второй ротой пошли в атаку. Немецкие посты, узлы сопротивления сразу отступили.
Переправа наших войск началась на лодках и паромах, прибыло много солдат и мелкой техники. Началось расширение плацдарма вправо и влево по берегу, а наш полк пошёл прямо. Мы прошли около четырёх километров, и встретили такое сопротивление, что тут же залегли и стали окапываться лёжа. Был образован Пулавский плацдарм, длина которого по фронту составила 12 километров, а глубина - 3-4 километра. На этом клочке потом разместилась вся 69-я армия генерала-лейтенантаКолпакчи и наша 41-я гвардейская стрелковая дивизия.
Войск и техники было столько много, что любой упавший снаряд приносил жертву. Поэтому командиры определили линию обороны, и вся масса войск начала зарываться в землю. Мы же, передовая линия, получили большие лопаты и начали рыть сплошные траншеи в полный профиль. Каждый из нас за ночь должен откопать траншею полтора метра в глубину и девять метров в длину. А днём мы должны были отражать атаки немцев. Лично я за короткую августовскую ночь не мог физически осилить такую работу, и ко мне пришёл на помощь мой друг Виктор Порфинович, уроженец Харькова. Он работал штыковой лопатой, а я – совковой.
Несмотря на то, что наш труд был очень тяжёлый, кормили нас плохо. Пока до нас на передовую приносили в вещмешках польский кукурузный хлеб с ячменем, он превращался в сплошные крошки. Часто нам давали конину и свинину, очень редко - говядину. Табак выдавали листовой. Листья табака часто попадались с плесенью и пахли отвратительно. Но мы нашли выход из положения. В нашем тылу находилась Каземижская крепость. Это большой замок с каменными заборами и воротами. При крепости был большой сад и поле, на котором росла картошка, огурцы, помидоры и другие овощи. Мы копали котлован длиной более метра, а шириной и глубиной - 3×3 метра. Сверху натягивали плащ-палатки на колышках и ночью варили там картошку в вёдрах, потом разносили по траншее каждому солдату. Мы заготовили много картошки и хранили её в ямах. Весь август и сентябрь мы каждую ночь копали траншеи, котлованы под блиндажи и навесы для ленкомнат. За это время одежда на нас так поизносилась, что дыры, которые образовались от пота и работы, невозможно было штопать.
Ночью мы строили из толстых брёвен блиндажи в четыре-пять накатов и копали глубокие котлованы. Таскать на себе длинные брёвна было очень тяжело, да ещё лес был далеко.
Теперь расскажу о боях за плацдарм. На второй день после того как мы заняли Пулавский плацдарм, немцы устроили нам настоящее побоище с сильнейшей артподготовкой, массированной бомбёжкой и танковой атакой. Бомбили нашу передовуюи переправу. Мы с большим трудом отбивали атаки огнём, гранатами, а я лично отбивался противотанковыми гранатами. Вес такой гранаты – 1 килограмм, при взрыве она убивает всё взрывной волной в радиусе до 50 метров. При этом сам падаешь мухой на дно окопа, иначе и тебе конец.
В течение почти недели шли ожесточённые бои, а последнее наступление было вечером. На нас в атаку после артподготовки пошли роты немецких пулемётчиков, которые стреляли на ходу. Пули у них были разрывные: они разрывались на части в бруствере, и нас обдавало землёй, которая попадала в глаза. Было туго, но мы отбились.
Окопная правда
Постепенно бои стихли, каждый готовился к обороне. Наших войск прибавилось, за неделю к нам пришло подкрепление в виде танков, пушек, боеприпасов. Мы перестали бояться, что немец «сбросит нас в реку», как гласили немецкие листовки. Ночами шли перестрелки из стрелкового оружия, которые часто переходили в артиллерийский и миномётный налёты. В это время на Висле немцы впервые обстреливали нас из шестиствольного реактивного миномёта, который мы прозвали «скрипачом», а немцы - «Ванюшей». Миномёт стрелял больше по тылам и штабам. Один снаряд упал на землянку начштаба нашего батальона. Взрывом разбросано более метра земли и четыре наката брёвен, а один накат остался на месте. Телефонист и санитар получили тяжелейшие контузии. Те, у кого были карабины, утром залпом стреляли по противнику, а он по нам – миномётным огнём. Мы сразу убегали в землянку.
Но немцы нашу землянку засекли. Однажды утром вблизи землянки разорвался тяжёлый снаряд. Некоторые ребята сразу прыгнули в траншею. А когда взорвался второй снаряд, в траншее спрятались все солдаты. Третий снаряд попал в нашу землянку. Брёвнами завалило всё наше оружие и другое имущество. Мы срочно сообщили о происшествии в штаб, и нам быстро привезли автоматы, а землянку мы потом восстанавливали.
Днём я и еще двое ребят пошли в крепость собрать овощей и фруктов. Собрали мы по три вещмешка. Мы подошли к башне, встали под деревьями и приступили к еде. Солдат,который стоял рядом со мной, резал финкой огурец. Внезапно в ветках стоявшего рядом с нами дерева взорвалась мина. Солдату с финкой оторвало кисть руки, а нам обоим – ничего. Вечером меня вызвал начштаба батальона, капитан, грек по национальности. Он нас водил в атаку под Ковелем. Я пошёл вместе с ним к танкистам, а позади нас в капонирах (капонир – сводчатое, присыпанное землёй помещение, устраивавшееся внутри крепостного рва и вооружённое пушками, для обстрела неприятеля в случае штурма – прим.авт.) стояли наши танки. Подошли к офицерам, поздоровались, и через несколько минут капитан получил пулю в грудь. Он умер у меня на руках.
В нашем полку было пополнение. Один из солдатов-новичков выглянул утром из траншеи, посмотрел в сторону немцев и получил от снайпера пулю в голову. Таких случаев за полгода нахождения в обороне было много. Очень тяжко нам было осенью, когда дожди залили траншею водой. Обувь наша изрядно поизносилась, а шинель и обмундирование протёрлись до дыр о траншею.
Однажды в середине октября офицеры объявили нам во время ужина, что в час ночи мы уходим из траншеи в одну сторону, а вслед за нами оборону займёт другая часть. Ещё нам сказали, чтобы боеприпасы мы оставили на месте. Мы перешли во вторую траншею и улеглись спать. Рано утром один наш солдат вылез из траншеи по нужде и тут же был убит. Поднялся шум, и всех, кто выглядывал из траншеи, сразу убивали. Командиры сообщили начальству, что нас никто не сменил, а нашу траншею заняли…немцы!
На второй день было назначено наступление. В помощь нам прислали 14-ю штрафную роту, около 800 человек, которые должны были искупить свою вину. Рано утром прошла артподготовка, и мы пошли в атаку. Солдаты руками катили перед собой 76-миллиметровые пушки. Самоходки и танки вели огонь с места, поддерживая атакующих. Немцы оказывали сильное сопротивление, палили огнём из миномётов и пушек, а немецкие танки стреляли осколочными снарядами и болванками. Болванки при полёте издавали страшный звук, и при прямой наводке делали в земле воронки шириной в пять-шесть метров.
К середине дня после залпов «Катюш»мы отбили свои траншеи, после чего ещё два-три дня шли сильные перестрелки. Из всей нашей роты в живых осталась половина солдат, а из штрафников – того меньше. Тех, кто остался жив, прислали к нам в пополнение. Комроты был ранен в бок, комбат – в бедро, а связиста убило. Я и мои товарищи, Виктор Порфинович и Иван Горбачёв, остались живы. Только Ивану осколком оторвало мизинец левой руки. После этого случая начальство штрафной части было взято под следствие, а чем всё кончилось, для нас был секрет.
Вместе с холодами наступило относительное затишье. Нас по очереди водили в тыл купаться в бане, переодели во всё зимнее: шапки, фуфайки, меховые куртки, выдали две пары тёплого белья, меховые рукавицы, подшлемники. Всем желающим выдали валенки. Тем, у кого были плохие шинели, выдали новые. Всех обеспечили плащ-палатками. Кормёжка с похолоданием стала лучше, нам регулярно начали выдавать усманскую махорку и боевые сто грамм.
Потеря траншеи лишила нашу часть отдыха в тылу. В траншее мы встретили Новый год, а 3-4 января нас вывели за Вислу на переформирование и отдых. Нас разместили в землянках, которые располагались в лесу. На второй день нам устроили поход на 15 километров. Такое расстояние больше половины наших солдат пройти не смогли, и я тоже. Нас потом подобрали автомашины. Сидяполгода в траншеях, мы разучились ходить. И в следующую неделю мы только и занимались ходьбой и бегом.
За форсирование реки Висла и бои за Пулавскийплацдарм я был награждён орденом Красная звезда и благодарностью от Верховного Главнокомандующего. Нудное сидение в окопах закончилось, а впереди было неизведанное. 15 января 1945 года наша дивизия была построена, и к нам приехал командующий 1-м Белорусским фронтом, Маршал Советского Союза Константин Рокоссовский. Он сказал, что завтра утром будет наступление, что у нас много пушек, самолётов и 2,5 тысячи танков. После этой встречи наше моральное состояние было приподнято.
На следующий день, ещё не рассвело, а уже началась артподготовка. Потом полетели самолёты, началась бомбёжка, это было ужасно. Наша часть к середине дня пошла в атаку, и начались бои. На третий или четвертый день дело пошло успешно. Мы дошли до крупного города. Бои за него продолжались два дня, пока наши танки с десантом не взяли город в клещи. После этого немец сдался. Наш комдивизии был назначен комендантом, а наши части стали нести охрану разных объектов. Нашему взводу было поручено охранять склады бумажной фабрики. Я был в это время помощником комвзвода, и мне было поручено по особым пропускам отпускатьвместе с хозяином (одни ключи были у него, другие – у меня) бумагу в рулонах, тетради, блокноты, бумагу для машинок. В накладных указывалось, сколько и что отпускать. Хозяин верил в нашу честность, и за нашей работой особенно не следил, а мы за подарки (выпивка, еда и сладости) грузили не только мелочь, но и рулоны. Жили мы пять-шесть дней хорошо, и дочь хозяина каждое утро носила нам кофе.
Наша часть получила пополнение, боеприпасы. Нас посадили в машины, и вечером мы были на передовой. На второй или третий день нашей части пришлось форсировать довольно-таки широкую реку, но наши части, находившиеся на другой стороне реки, вели бой за городок. Пехоту направили по льду, но в нём было много дыр от снарядов. Пришлось нам лавировать и идти по доскам – настилу. Во время форсирования реки рядом был понтонный мост, на котором образовалась пробка. Проходя мимо, мы видели, как стоявший на мосту Маршал Советского Союза Георгий Жуков (который был назначен командующим 1-го Белорусского фронта после Рокоссовского) наводил порядок. В руке у него была палка. Немец бил снарядами по мосту и реке, а Жуков от моста не отступал - очевидно, был уверен в своей победе. Во время форсирования реки меня, как и раньше, на передовой, беда обошла стороной.
После взятия этого города наши части быстро пошли вперёд, то и дело участвуя в небольших боях. Пешком мы быстро передвигаться не могли, и нам разрешили пользоваться трофейными машинами, лошадьми, повозками и танками. Я, Горбачёв и Порфинович сначала несколько дней ездили на танках, отбивая атаки немцев, а потом нас сняли. Пришлось искать другой транспорт. Порфинович пригнал с какого-то фольварка (фольварк – польское помещичье хозяйство, усадьба – прим.ред.)пару лошадей с гербовой каретой, на которой мы ездили пять дней. В этот период времени было самое настоящее бегство немцев. Мы быстро достигли города Познань – очередного хорошо укреплённого бастиона немцев. Наша 69-я армия и 8-я армия окружили город, и начались бои.
Штурм дота
Позднее, с 22 января, наш корпус сняли и направили на штурм Шнайдемюльского укреплённого района, что в 35-40 километрах от Познани. Укреплённый район охватывал от трёх до шести шоссейных дорог и железнодорожных путей. Радиус укреплённого района составлял 35-40 километров. В укрепрайоне было большое количество железобетонных колпаков (дотов), которые были окружены амбразурами. Всего в укрепрайоне было 26 дотов (дот –долговременная огневаяточка – прим.ред). Их обслуживали от 20 до 70 человек.
Каждый дот имел три этажа. Внутри было электричество, лифт и подъёмник боеприпасов. Первый, верхний этаж дота был боевой, второй – бытовой, третий – самый нижний - представлял собой склад боеприпасов и хранилище продуктов. На третьем этаже находился тоннель, сообщающийся с другими дотами, и линия электроснабжения. Там же, под землёй, находилась электростанция. Попасть в дот было очень непросто. Каждый из них окружал пояс укреплений: противотанковый ров с забетонированными берегами, за рвом – мины и колючая проволока, а в отдельных местах, на стыках, в два ряда были выставлены бетонированные препятствия, защищающие от танков, - «зубы дракона». Со стороны дот выглядел как большой курган земли с железобетонной «шапкой» наверху.
Вначале не только мы, солдаты, но и наше командование не разобралось в том, насколько серьёзны эти доты. Перед нами поставили задачу: утром после артподготовки штурмом взять дот. Перебежками и ползком пехота достигла противотанкового рва. Но выяснилось, что в одиночку вылезти изо рва невозможно: чтобы выбраться наверх, один солдат должен был поставить другого на плечи. Но те, кто начал вылезать из противотанкового рва, были тут же убиты или ранены. Те, кто остался в живых, прыгнули назад. Нам пришлось сидеть во рву до ночи, а в сумерках мы вернулись обратно.
Через два-три дня после неудачного штурма дота мы притащили в ров 305-миллиметровые пушки. Начальство приказало нам тремя бетонобойными снарядами разрушить дот. Но у нас ничего не вышло. С этого дня наши самолёты начали каждый день сбрасывать на доты бомбы. Вследствие этого обнажился высокий остов дота.
Расчет нашего начальства был прост: мы должны были быстро уничтожить доты. Но у нас ничего не вышло, и в окопах возле дотов мы провели целый месяц – до 23 февраля 1945 года.
Жить в траншее, когда кругом лежал снег, было невыносимо. Блиндажей у нас не было, и мы замерзали от холода. В близлежащем поселении мы нашли брошенные дома, и стали пользоваться имуществом местных жителей: взяли их одежду, подушки, пуховые одеяла и простыни. Всё это мы перенесли в траншею. Постельное белье местных жителей нам хотя бы чуть-чуть помогло. Мы стали спать на перинах и подушках, заворачивались и одевались в одеяла и перины.
Местные жители нам рассказали, что эти доты до войны строили пленные поляки, а после стройки немцы их убили. При замешивании бетона на тонну цемента клали по 15 тысяч яиц, поэтому получившийся железобетон был крепчайший. Толщина бронированных «шапок» дотов была от 40 до 50 сантиметров.
Доты имели сообщение с городом Познань. Бои за город шли почти месяц, и, как только наши войска взяли город, то через каких-то три-четыре дня гарнизоны дотов добровольно сдались в плен. Внутри было 1700 человек: один немецкий генерал и много офицеров.Наши солдаты закладывали по тонне взрывчатки, чтобы подорвать дот, но, к нашему сожалению, ничего не получалось.
В центральном каземате был склад ковров, картин и других ценных вещей, вывезенных немцами из СССР. Узнав об украденных ценностях, сюда приезжала комиссия из Москвы, которая всё описала и увезла. Наша часть грузила ящики с грузом в автомобили.
Те, кто остался в живых после штурма Шнайдемюльского укрепрайона, за месяц хорошо отдохнули. Все последующие дни после штурма дота мы занимались их блокировкой.
На пути к победе
Нам дали команду «Вперёд, за Одер!» - на плацдарм, который был уже захвачен нашей армией. Наши войска сходу и почти без боя форсировали реку Одер, бросок был быстрый.
Мы шли пешком, прочёсывая сёла и особенно леса, где находились группы солдат разбитых частей и дезертиры, которые часто нападали на тыловые части и склады. Были слабые и сильные перестрелки, были раненые и убитые. Однажды во время прочёсывания местности мы в конце дня вышли на кавалерийское училище, которое находилось в лесу. Оно представляло собой большой городок. В казармах были хорошие постели, столы, тумбочки, покрытые скатертями. В столовой на столах были расставлены тарелки, разложены приборы, а на кухне были котлы с разогретой едой. Всё говорило о том, то немцы, узнав о нашем приближении, удрали по тревоге.
В училище мы сразу начали проверку офицерских квартир. Я и мои товарищи зашли в дом, где, как оказалось, жил немецкий генерал. В подвале было много всяких солений и маринадов, в банках – всякое мясо куры, свинина, были и свежие яблоки. Поднялись на чердак, а там – железная дверь. Подорвали её гранатой, и нашли внутри ящик с ликёром, ромом, шнапсом и вином. Еды набрали, кто сколько сможет, и принесли в свою роту. Другие солдаты побежали в подвал за банками и выпивкой. Все наелись и напились до чёртиков.
В этом городке мы жили несколько дней и ежедневно выходили в каком-нибудь направлении прочёсывать местность и особенно лес. Много немецких солдат и офицеров было взято в плен, многие погибли или были ранены, мало кто сдавался в плен добровольно.
Однажды мы обнаружили большое хранилище горючего. Ёмкости для горючего были соединены трубами со станцией. Трубы и много оборудования, особенно склады, находились под землёй. Много было там бензина, солярки и масла. Доложили начальству, и нам сразу дали команду поставить под охрану все склады и ёмкости. Связано это было ещё с тем, что в войсках был дефицит горючего, тылы остались далеко сзади. За такую находку командир армии объявил нам благодарность. Потом горючее отпускали по его приказанию.
Хочется еще раз вернуться к зимнему наступлению. Бои и марши давались нам с большим трудом. Во-первых, мы были тяжело одеты, во-вторых, на нас было много амуниции: каска, лопатка, противогаз, оружие, большой запас патронов в вещмешке и не менее пяти гранат. Всё это мы должны были тащить на себе несколько десятков километров, чаще всего по пересечённой местности, да ещё и с боями. Если нас кто-нибудь подвозил, это была большая удача. Мы не успевали догонять пешком отступающего немца, и нас чаще всего возили на танках в качестве боевого десанта. Ночевали мы вместе с танкистами.
Однажды кухня не приехала к ночи, и я с танкистами отправился на ферму к бауэру (фермеру – прим.ред.), где из автомата застрелил небольшую свинью. Мы её тут же разделали. Работницы, русские девушки, наготовили нам много вкусной еды. Утром мы подстрелили ещё одну свинью, кинули на броню – и вперёд.
В этом поселении почти у каждого фермера были русские работники, в основном женщины и девушки от четырёх до десяти человек. Хозяева обращались с ними в основном плохо, часто издевались. Поэтому, прежде чем покинуть брошенные немцами дома, работники забирали с собой одежду, обувь, украшения хозяев, и, переодевшись в чистую красивую одежду, шли на сборные пункты. Многие брали с собой узлы вещей для отправки домой.
По всем дорогам Германии немцы убегали от нас. Они тащили вещи на себе, на тележках, и очень много имущества увозили на велосипедах. Они верили в то, что мы всех их убьём. Но наше начальство разъясняло им суть нашей политики и возвращало всех домой. Помимо советских людей, среди тех, кто работал на немцев, были люди других национальностей, и шли они группами, неся свои национальные флажки. Все эти люди с искренней радостью приветствовали нас, кланялись нам, улыбались, кричали какие-то слова, кидали цветы.
На дорогах было большое количество войск, которые шли в сторону Берлина. Ехали машины, танки, повозки, а пехота шла по обочине дороги. Большую помеху движению войск создавали беженцы и репатрианты, но их пытались на время остановить, пока пройдут войска. Солдаты не боялись идти по дорогам днём, потому что самолёты у немцев не летали – у них закончилось горючее. Были случаи, когда наши войска захватывали аэродромы с исправными самолётами, но без топлива.
Вот таким путём мы шли к Одеру. Настроение у солдат было хорошее. Как же – наша взяла! Немец бежал, отступал. Кормили нас хорошо за счёт трофеев, иногда ели даже свинину и говядину. Солдаты залезали в квартиры и подвалы – жителей в домах посёлков и городов почти не было. Днём наша часть подошла к Одеру – широкой реке, которая была покрыта льдом. Мы по дощатому настилу, под артобстрелом немцев перебежали по льду на другой берег. Рядом был понтонный мост, по которому ехала техника и повозки. Берег протяжённостью 500 метров был пологий, крутой и высокий. Как только мы поднялись наверх, мы сразу увидели город Лебус. Это был небольшой городок, в котором проживало 30-40 тысяч жителей.
Франкфурт-на-Одере
Слева от нас находился большой город Франкфурт-на-Одере, расстояние до которого было 10-12 километров. Самое плохое было в том, что город стоял на возвышенности, а мы были внизу, поэтому пушки оборонявшихся немцев днём были для нас очень опасны. Брать город решено было ночью. Улицы города были расположены параллельно реке, поэтому немец видел все наши передвижения и бил по нам прицельным огнём, а снаряды были метровые и почти блестящие. Много из них, неразорвавшихся, валялось по городу.
Франкфурт-на-Одере - это город со старыми крепостными стенами, башнями и осадными пушками. В городе было много заводов по выработке отравляющих газов, поэтому наши город не бомбили, и из пушек его не обстреливали. Все мы всегда держали наготове противогаз и противохимические накидки.
Плацдарм по своим размерам был где-то 10-12 км по фронту и до 5-6 км в глубину. Части нашей армии форсировали Одер в начале февраля, а мы пришли где-то 20-25 февраля. К этому времени передовая траншея была отрыта, и ходы сообщения были готовы. Блиндажи и укрытия были только в передовой линии, основные укрытия были в подвалах больших домов. К дому копалась траншея, в фундаменте пробивали дыру, а потом делали двери.
Передовая находилась в полутора километрах от крайних домов. Впереди была возвышенность, из-за которой нам были видны крыши домов и водонапорная башня. Это была железнодорожная станция. Наши обстреливали её из пушек и бомбили, так как нам было слышно, что там ходят поезда. Этот плацдарм был самый плохой: днём и ночью немец вёл огонь из пушек, засыпал нас минами из самолётов. Ходить по городу было опасно. Место высокое, колодцев не было, водопровод не работал, продукты и воду нам подвозили, но воды всегда не хватало.
Вскоре тяжкое сидение в траншее и подвале закончилось. Как-то раз после ужина нам приказали положить в вещмешок запас патронов, сложить всё своё имущество, подготовить оружие. 16 апреля в 5 часов утра было назначено наступление на Берлин. В 5 часов утра раздались выстрелы тысяч орудий и миномётов «Катюш», а потом полетело очень много самолётов. Потрясающей силы грохот от выстрелов и разрывов снарядов и бомб стоял в городе. Этот грохот длился около часа. Немец вёл сильный ответный огонь, мы сидели в подвале, но нам всё равно было страшно, мы были подавлены этим ужасом. Пришло время бежать в первую траншею и переходить в атаку. Вылезать из траншеи и бежать вперёд страшно и трудно.
Немец вёл очень сильный огонь из пушек, миномётов, пулемётов и фаустпатронов, но мы позли вперёд и сумели-таки выбить противника из траншеи.
Получили передышку, осмотрелись,кто же остался жив. Через час или более к нам прибежала резервная рота и сыпанула в траншею – ей было нужно занять место по фронту. Нам дали команду передвинуться вправо, и мы начали переход. Мы ещё не достигли своего рубежа, как в траншее позади пулемётного расчёта разорвалась мина. Подносчика пулемётныхдисков убила, а первый и второй номера были ранены. Первый номер и я получили небольшие ранения, а второй номер – сильное. Меня ранило в левую ногу в области бедра. Одна рана была величиной всего 2×3 см, но было и несколько мелких ран. От взрывной волны я получил такой удар, что не мог встать на ноги. Боль была очень сильной. А задняя часть моей шинели – полы почти по самый хлястик – куда-то исчезла. Перевязку нам сделали солдаты нашего взвода. Они побежали вперёд, мы остались лежать ещё часа два, а потом нас забрал бронетранспортёр, который высадил нас на берегу реки Одер, где мы пролежали до вечера. Когда стало темнеть, нас посадили на паром и перевезли на другую сторону.
Долгожданный День Победы
Меня и товарища оставили в медсанбате, лечили, перевязывали. Мы лежали в палатках. На третий-четвёртый день наступления раненых было столько много, что их просто укладывали в лесу, под открытым небом. Через шесть-семь дней я начал ходить – рана заживала. Наша дивизия была уже в Берлине, а медсанбат оставался далеко в тылу. Медикам была дана команда срочно всех нас выписать, а медсанбату переехать в Берлин. Мне дали справку о ранении. Когда я прибыл в роту, меня тут же заставили со всеми вместе идти маршем. Повязка на бедре не держалась, и за первый день я сильно растёр рану брюками. Потом врач дал мне освобождение от пешего хода, и я дня три ехал на повозке. За эти дни мы прошли окраинами северо-западные города, форсировали реку Шпрее и стали участвовать в боях за пригород Потсдама.
Бои были скоротечные, шли всего несколько часов, бывало, целыми днями мы оставались на одном месте. К концу месяца нашу дивизию быстрым маршем перебросили на западную окраину Потсдама, где мы закрыли брешь в обороне. От союзников ушла 8-я немецкая армия генерала Венка, которая шла на помощь Берлину. Потом мы узнали, что наши союзники с этой армией воевать не захотели, избегая потерь в своих войсках.
Во время одного боя мы заняли станцию на краю городка, заняли в ближайших домах позиции и стали ждать противника. Рядом с нами у соседнего дома замаскировалась наша 45-миллиметровая пушка. И вот подъезжает немецкий поезд, вагоны битком набиты солдатами, на платформах пушки и несколько танков. Как только остановился паровоз, мы все открыли огонь. Паровоз хотел увести состав, но наша пушка сразу его подбила. Был ужас, было много убитых, многие были взяты в плен.
Заняв этот городок, мы пошли на запад к реке Эльба. Немецкая армия была расчленена на несколько мощных групп. Вот эти группы на машинах и танках прорвались в тыл нашей части, где находился штаб, медсанчасть, походная пекарня, кухни и банно-прачечный отряд. Всё это охранял батальон автоматчиков. В части было три или четыре танка, три 100-миллиметровые пушки, несколько самоходных установок 76 миллиметров. Все работники тыла имели личное оружие, а вот банно-прачечный отряд, в котором были одни женщины, оружия не имел. И вот этот состав – более трёхсот человек – погиб в жестокой бойне. Танки-самоходки были сразу сожжены фаустпатронами, машины сгорели, вся опушка леса была покрыта трупами и штабными документами.
Наш полк на танках прибыл с опозданием, основная группа немцев уже ушла, остались только любители – мародёры, большинство из которых мы перебили, а остальные сдались в плен. Пленные рассказали, что нападавших немцев было от трёх до четырёх тысяч. Нас сразу сунули на передовую – и вперёд, на запад, к Эльбе. Бои уже были встречные, скоротечные, впереди регулярных войск у немцев больше не было. Мы достигли большого города Бранденбурга. Он находится в 50-60 километрах к западу от Берлина. Бои за Бранденбург шли два дня, и к вечеру второго дня город был взят. Наш полк очень отличился, и Верховный Главнокомандующий присвоил ему звание 244 Бранденбургского полка 41-й Гвардейской стрелковой краснознамённой ордена Суворова II степени дивизии.
Другой полк нашей дивизии оставили в городе нести службу по охране объектов и обеспечивать порядок. Наш полк и другие части нашей дивизии отвели на окраину города и разместили в казармах – немецких, расположенных вблизи большого аэродрома. Нас, солдат роты и батальоны, разместили в казармах, и мы начали наводить в них чистоту и порядок. Нашему взводу, в котором в живых осталось 18-20 человек, досталось мыть кухню, очищать от пищи котлы и весь кухонный инвентарь, наводить чистоту в столовой. Вода была, всё шло нормально, а потом труба почему-то лопнула. Послали машину с охраной и переводчика – искать слесаря. Привезли его, а он нам сказал, что Гитлер капут и войне конец, а немецкие войска сдаются в плен. Наконец-то наступил долгожданный день – День Победы. Законы войны суровые и жестокие. Всё наше войско ликовало и радовалосьтому, что мы пережили войну и остались живы. Многие от этого известия плакали от счастья, ведь совсем скоро мы должны были вернуться домой.
Радостным это известие было не только для военных, но и для гражданских лиц, а их в Германии были миллионы. Эти люди шли толпами и колоннами по дороге, возвращаясь на родину из концлагерей под флагами своей страны. Граждан СССР, среди которых было много женщин, организованно отправляли домой, а всех мужчин пропускали через СМЕРШ-контрразведку. Многие поехали домой под охраной, а многих сразу же распределяли по частям - служить в армии. Солидное пополнение получила и наша часть.
О конце войны мы узнали от немца 2-го или 3-го мая. Дни стояли тёплые, на душе было радостно: амуниции на тебе нет, а главное – не висит на шее автомат. Идёшь себе, и тебе не верится, что всему конец.
Наш взвод назначили дежурить по кухне и столовой, меня же назначили дежурным по столовой. Прибыли наши тылы с продуктами, наши походные кухни и походные хлебопекарни. Завтрак прошёл вовремя. Обед начальство приказало готовить праздничный, и он был готов. На опушке леса построили всю нашу дивизию, а это три пехотных полка, артиллерийский полк, укомплектованный «Катюшами», гаубичный и пушечный полки, дивизион зениток, батальоны связи, а также сапёрный, медико-санитарный батальоны, батальон истребителей танков, множественные тылы с большим количеством повозок и лошадей, коих было не меньше тысячи. Провели торжественный митинг, на котором было много торжественных речей. Потом дали последний победный выстрел. Стреляли все – от солдата до генерала. Оружейный салют был из винтовок, автоматов и пушек. Потом был шикарный обед с выпивкой. Внутренняя и внешняя охрана следила за порядком, и «охлаждала» пыл всех пьяных, ретивых и тех, кто хотел уйти в город на мародёрство.
На следующее утро перед завтраком было срочное построение. Почти всей пехоте сапёры раздали лопаты, топоры и пилы. Мы отправились тушить лес, который подожгли наши артиллеристы – они вместо снарядов стреляли пыжами. Задействована была вся техника и танки, все рубили широкие просеки и делали окапывание, а танки валили деревья и вытаскивали их из леса. Работа длилась два дня, за это время лес потушили.
Через несколько дней пехотные полки перешли в курортную зону, которая находилась в 7-10 км от города. Мы спали в палатках. Рядом с нами стояли шикарные дачные домики, утопающих в цветниках, с аккуратными дорожками, ведущими прямо к большому озеру. У нас был новый распорядок дня: сон, купание в озере, игры и соревнования. Наш отдых на озере длился целый месяц. Комроты откомандировал меня в штаб полка писать реляции наградных листов на всех оставшихся в живых. Я просидел в штабе около десяти дней. Эта работа меня огорчила: все отдыхали, а я парился в помещении.
В Берлине
Вечером на вечерней поверке было объявлено, что утром мы пойдём в Берлин. Нам приказали уничтожить все объявления, письма и газеты, которые были в распоряжении нашего полка. В Берлин мы пришли пешком. Нас разместили в казармах Геринга, он построил их за свои деньги. Этот район потом отойдёт в английскую зону, а мы потом из него уйдём.
Всю нашу дивизию перевели в Берлин для работ по репарации в счёт нанесённого нам войной убытка. Наряду с этой работой мы также вели караульную службу в городе. Мы демонтировали оборудование одного завода: снимали все конвейерные линии, малые и большие станки, электрокабели, выключатели. Любая мелочь упаковывалась в ящики, а всё железо и станки смазывались солидолом, пушечным салом. Потом всё это грузили на машины и перевозили на железнодорожную станцию. Грузили в вагоны и на открытые платформы. К этому времени колею железной дороги расширили на 17 см, мосты восстановили, и поезда шли в направлении Берлин-Москва. На поездах увозили массу разного груза – мы освобождали этот сектор Берлина для английских войск.
Несли мы и караульную службу. Наша рота занималась наружной охраной одного химического завода и части прилегающей улицы на расстоянии полутора километров. В наряд ходили всегда по три человека. Всё было рассчитано так, чтобы мы видели часовых впереди и позади нас. Кроме того, каждый час проезжал додж с солдатами и пулемётом, и забирал всех задержанных. Бывали случаи, и их было немало, когда на часовых нападали, зачастую их убивали. Поэтому все ходили гуськом, на определенном расстоянии друг от друга, все имели гранаты и автоматы. Всю ночь находиться на ногах и под контролем дежурной машины было тяжело.
Однажды за время нашего патрулирования произошёл такой случай. Задолго до наступления комендантского часа по дороге мчался на велосипеде немец. Мы его остановили, он предъявил документ о том, что он электрик одной нашей воинской части. Мы проверили его рюкзак, в нём оказались провода и инструменты. Я хотел забрать у него велосипед, но он не отдавал. Я улучил момент и ударил его под самый низ своим кожаным сапогом. Мы оба взвыли – я обо что-то очень ушиб ногу. Мы вдвоём с другим часовым повалили немца и обнаружили, что между ног он засунул сумку с пистолетом. Велосипедиста мы сдали патрульной машине, а его велосипед оставили себе. За ночь мы научились на нём ездить.
Казармы наши были трёхэтажными. Верхний этаж представлял собой клуб и пивбар, а два нижних были спальными. Здесь стояли одноярусные койки, а также столы, шкафы, стулья. Напротив казармы находился двухэтажный гараж для военной техники, а между казармой и гаражом – бассейн. Таким образом был построен военный городок. Он вместил всю нашу дивизию с людьми, лошадьми и повозками. Ежедневно на два часа в городке были открыты ворота для немцев, которые посещали своих родственников и девушек. Встречи проходили в клубе с красочно разрисованными стенами.
В казармах Геринга мы прожили около месяца. Несколько заводов мы полностью распотрошили. На вечернем построении мы получили приказ: все бумаги, письма, газеты и распорядки дня уничтожить, а койки, матрацы, бельё и мебель вынести и погрузить в машины. Потом всё это погрузили в баржу и по реке Шпрее и каналам перевезли в советскую зону оккупации. В таком виде мы оставили казармы англичанам. Всё, что можно было взять в гаражах, мы забрали с собой. Поснимали даже электропатроны и выключатели.
И снова учения
Вскоре мы оказались в городе Эберсвальде, который расположен в глубокой лощине. Это город военных заводов, одна из достопримечательностей которого - так называемый Финов канал. Эта старейшая, действующая по сей день шлюза между реками Одер и Эльба. Вода по каналам и шлюзам попадает в литейные цеха заводов. Один из каналов протекает прямо над железной дорогой. Словом, устроено всё чудно и искусно.
На окраинах города были расположены два больших лагеря, в котором были люди, в основном женщины. Их использовали рабочими на заводах. Наш военный город располагался на довольно высокой возвышенности на краю города. В трёх км от нас находилось очень большое ухоженное кладбище. Для нас было в диковинку увидеть там много мраморных памятников.
По приказу Жукова нам выдали новую форму выходного дня. Пошита она была из английского сукна цвета хаки. Кроме того, всем выдали новые пилотки, широкие кожаные ремни с бляхами и сапоги. Мы в этой форме выглядели настоящими молодцами-победителями. Сразу после этого нас начали отпускать на три-четыре часа в увольнительную в город с одним условием – без оружия. Солдатня наша прочесала город вдоль и поперёк и продемонстрировала немцам, как русские пьют водку. Кормили нас очень хорошо: хлеб в столовой стоял на столах, так что его можно было есть вволю, а на горячее нам давали вкусное мясо. Что же касается снабжения жителей города, то оно было плохое и скудное. Большинство горожан голодали или жили впроголодь, и многие приходили к забору нашей части попросить остатки супа или хлеба.
Напротив нашей казармы был построен навес для лошадей. Конюхи забирали из кухни остатки пищи и раздавали местным жителям, в основном женщинам.
В увольнение в город мы ходили пешком, не по автостраде, а напрямик по пешеходной дороге. Спускались по очень крутой лестнице с широкими ступеньками. Спуск был сделан очень красиво и умело. Он состоял из 130 ступенек и выходил прямо к центру города. Перед тем, как мы покинули город, наша разведка случайно обнаружила сооружение, в котором был большой склад оружия, боеприпасов и даже несколько танков.
В городе хватало пива, шнапса (а он у них 30 градусов), а вот с закуской в немецких трактирах было плохо – подавали рыбу или камсу, но мы умудрялись брать с собой свою еду.
Начались будни в службе. Ежедневно - строевая подготовка, учения в поле на полигоне в пяти километрах от нашей части. Все эти мероприятия солдаты приняли без энтузиазма. Прошло несколько дней, нас подняли по тревоге и отправили на границу – демаркационную линию с англичанами. К этому времени Германию поделили с союзниками, и уже к этому времени отношения с ними очень испортились, и чуть было не вылились в военный конфликт. Граница была закрыта.
Мы скорым маршем прибыли на границу на наш восточный берег Любекского залива. Англичане заняли город Любек на той стороне залива, а мы заняли позиции на гидроаэродроме, который был расположен на нашем берегу Любекского залива. Здесь мы заняли позиции в траншеях и блиндажах. Дежурили мы через сутки. С собой брали воду и еду.
Немного об гидроаэродроме. Это большое сооружение тянется на 5 километров, всё в нём забетонировано, оборудованы места для взлёта и посадки самолётов на воду. Но самолёты взлетали и со взлётной полосы. На этом аэродроме тогда было более ста самолётов различных типов. Находились они в капонирах (укрытиях), ангарах и под открытым небом. Более половины были исправны, и наши войска многие из них забрали себе. В дальнем конце было много казарм для лётчиков и много складов запасных частей для самолётов. В одном складе было так много канатов из белых ниток, что мы их рубили по 5-10 метров и обменивали на уток, гусей и шнапс. Немцы вязали из ниток различные изделия. В другом складе были пакеты индивидуальных надувных лодок с баллончиками и лопатками (складными вёслами). Пакеты были защитного цвета. Мы их распарывали и отдавали немкам, а они из этого материала шили нам гимнастёрки и бриджи: в траншеях наша одежда сильно износилась.
Нам в это время платили много денег. Это были деньги гвардейские, «за отдалённость», часть фронтовых. Я получал 800 марок и 400 советских рублей. 400 рублей шли на мою сберкнижку. Марки «проедали», пропивали. Всегда в складчину покупали у немцев бычка или тёлочку. Стоили они от 300 до 400 марок. Немец-мастер резал бычка и себе забирал кожу, ноги, голову, рубец, кишечник. Наш повар всегда варил хороший кусок для тех, кто идёт в траншею охранять границу. В ночь всегда выдвигались подвижные патрули и один «секрет» (скрытая засада-прим.ред.). За марки покупали всё: гусей, уток, яблоки, овощи. Денег у нас хватало. Житуха была нормальная. У тех же, кто ездил в Россию в отпуск, марки отбирали, а вещей купить было негде.
Продовольственно-фуражная служба
Кроме самолётов, мы разбирали всякие строения, которые состояли из железобетонных плит. Было очень много железобетонных авиационных бомб (бомбы, предназначенные для разрушения железобетонных сооружений – прим. ред.). Буквально всё, что можно было взять, увозилось в Россию. В конце 1945 года нашу армию расформируют, личный состав нашей 41-й дивизии передадут в 94-ю дивизию 5-й ударной армии. Штат армии располагался в городе Магдебурге. Нас сняли с границы, заменили другим полком нашей дивизии и перевели на окраину хорошего немецкого военного городка Шверин, который располагался почти на берегу моря. Сразу после войны началась массовая демобилизация рядового и офицерского состава. «Старички» уезжали, молодые приезжали. В первую очередь, в СССР отправляли учителей и инженеров. На вечерней поверке дали команду: «Бухгалтерам – два шага вперёд!». Мой друг Иван Горбачёв был дома на предприятии главным бухгалтером. Он сделал два шага вперёд, и его направили работать в учебный батальон, в котором готовили специалистов взамен ушедших домой сержантов.
Я и мой общий друг Виктор Порфинович усердно изучали военное искусство и шагистику, а также стрелковый тренаж. А тревоги нам устраивали почти каждую ночь, и гоняли со всем снаряжением по 10-15 километров. Это после войны и службы на границе было для нас очень тяжело и непонятно. Вся дивизия находилась в приграничной зоне. Наш 288-й Кишинёвский Краснознамённый Гвардейский полк располагался в казармах с первого по третий этажи. А гаражи напротив наших казарм занимали артиллеристы.
Кормили и одевали хорошо, о дедовщине никто тогда и не слыхал. Люди всех национальностей служили в армии, жили в дружбе и согласии. Горбачёв периодически приезжал в нашу часть, привозил нам выпить и закусить. Однажды он приехал и сказал, что его из учебного батальона перевели в продовольственный отдел дивизии и назначили заведующим производством. Мне он предложил работать у него помощником. Я дал согласие, и 25 марта 1946 года меня перевели в ПФС (продовольственно-фуражную службу тыла полка-прим.ред.)дивизии на должность писаря. За три-четыре месяца Горбачёв научил меня этой хитрой работе по учёту продовольствия и фуража.
Штаб дивизии стоял в городе Висмаре. Это небольшой городок, в котором боёв не было, поэтому всё было уцелевшее. Висмар мне показался скучным городом, но мы здесь долго не задержались, и вскоре штаб переехал в Шверин, где части были свободными, а штаб был под охраной. Жилось мне хорошо, во всём был достаток. Но работы было очень много - мы находились на службе до 8-10 часов вечера.
В состав дивизии входило 18 разных частей, а численность личного состава доходила до 14 тысяч. Лишние части расформировывали, а солдат демобилизовывали. В результате штат сократился до 8-9 тысяч человек. Нам приходилось обеспечивать уезжающих в Россию военнослужащих продовольственным аттестатом и талонами на питание в пути.
Продовольственный склад дивизии находился в черте порта и почти что рядом с засолочным пунктом – это специальное помещение, в котором находились ёмкости по 10-15 тонн. В них солили капусту, огурцы, помидоры в бочках. Ёмкость бочек составляла от 20 до 100 килограмм. В засолочном пункте работали немцы по найму. Засолка капусты была механизирована: её рубили, подавали транспортёрами в чаны, тромбовали. В километре от склада находился элеватор, где было около 150 тысяч тонн пшеницы и 40 тысяч тонн ячменя. Земли, которые бросили латифундисты и юнкера (юнкера – прусские помещики – прим.ред.), засевали наши военнослужащие, и они же убирали урожай.
Побережье Прибалтики охраняла вторая ударная армия, которую расформировали. Она передала нашей дивизии рыболовецкий флот. Немцы ловили рыбу и сдавали её нам. За это немцам платили. В 40 километрах от Шверина в городке Бад-Кляйнен был комбинат, на котором из пшеницы и ячменя делали муку и крупу. Кроме того, была своя скотобойня, где по нарядам ландратов(земельных советов – прим. ред)точно в указанный день бауэры (фермеры) привозили свиней и крупный рогатый скот на убой. Продукты хранили в аммиачном холодильнике. Все эти продукты шли в счёт репарации (репарация -изъятие товаров и продуктов в пользу победителей-прим.ред.) Из России мы получали сахар, рис, пшено, махорку для солдат. Армию кормили хорошо, и она была обеспечена всем необходимым.
Послевоенные диверсии
От военного городка до складов в порту было около трёх-четырёх километров – нужно было идти пешком через весь город. В городе круглые сутки дежурили патрули, но у работников продотдела были круглосуточные пропуска, и мы ходили по городу свободно. В городе Росток (порт на Балтике) стояли трофейные военные и гражданские суда. Эти суда потом долго делили. Среди них был наш теплоход, захваченный немцами в войну и переделанный под госпиталь. Мы его оспорили и пригнали в Шверинский док для капитального ремонта и перестройки в пассажирское судно. Этот трёх-четырёхпалубный красавец назывался «Иван Сусанин», он был в ремонте около полутора лет. В конце 1946 года он вышел в пробный рейс в город Росток, что в 120-150 километрах от Шверина. Там он принял на борт около 300 тонн сливочного масла, зашёл в Шверин, загрузился углём, дообследовался, и через неделю он вышел в море я взял курс на Одессу. Через двое суток он взорвался, из 90 членов экипажа спаслись лишь двое. Спас их экипаж рыболовецкого траулера. Док блокировали наши солдаты и криминальная полиция. Около 50 рабочих дока держали и допрашивали трое суток. Сотню подозреваемых в диверсии задержали, позже часть из них была отправлена в российские лагеря, часть отпустили, а некоторых посадили в тюрьму. Через месяц начальник политотдела получил машину «Мерседес» из ремонта, на котором поехал в Потсдам в штаб. По дороге автомобиль сломался. Пытаясь отремонтировать его, водитель обнаружил мину. Мастера и автослесари были арестованы.
В столовой штаба дивизии работали вольнонаёмные немки. Они делали всевозможные работы: мыли посуду, столы, полы. Столовая находилась на втором этаже, а на первом был продовольственный склад. Однажды я взял пачку папирос, сел на прилавок. В это время немка мыла полы, и её голова была на уровне моих ног. Я зажёг спичку, чтобы прикурить папиросу. Кусочек серы от спички отлетел ей в волосы. Они вспыхнули, она взвыла и помчалась к начальнику тыла дивизии, подполковнику Аносову с жалобой. Он дал мне трое суток гауптвахты. Немка у начальника вела себя нагло и грамотно. У него возникли подозрения, и он дал команду СМЕРШу (разведке) узнать, кто она. При обыске в её квартире под подоконником было обнаружено много фотографий и личных документов. Она оказалась бывшим офицером СС и командиром зенитной женской батареи. Потом всех рабочих проверяли более серьёзно, и некоторых уволили. Потом были разговоры, что якобы немка должна была отравить пищу нашим солдатам.
Коррупция в армии
Приближались первые послевоенные выборы. Солдат пехотных полков повели в городской театр на встречу с депутатом. Туда же пошли и мы, работники продотдела. После встречи с депутатом мы пошли вперёд, но не в строю. Однако колонна наших солдат до городка не дошла всего один километр. Навстречу колонне ехал грузовик ЗИС-5 с грузом. За рулём был солдат, рядом с ним сидел шофёр. Оба были очень пьяны. Они врезались в нашу колонну, убили 14 человек и 20 человек ранили. Это было страшное зрелище. Впервые тела всех погибших отправили на родину, в Россию. Немного о командирах. Командир дивизии, генерал-майор Цетлин, по национальности еврей, был очень жестокий человек. За провинности бил офицеров в своем кабинете бамбуковой палкой. Если он видел пьяного офицера в городе, то прилюдно его не бил, а потом, в кабинете, всыпал ему под завязку. Офицеры писали коллективную жалобу на него. Приезжала комиссия, пожурила его и уехала.
Жил Цетлин один в коттедже напротив штаба. Его обслуживали два солдата – повар и ординарец. Жена его умерла в 1945 году, и он при мне женился на переводчице с немецкого языка, старшем лейтенанте, тоже еврейке.
Один полк нашей дивизии всегда стоял на границе с англичанами. Англичане обратились к Цетлину, чтобы он дал разрешение взять им песок в карьере, который был на нашей стороне. Такое разрешение им было выдано, и они в течение дня вывезли около 200 автомашин песка. За это он получил от англичан подарок – автомобиль «Бьюик». Узнав о такой проделке, недовольные офицеры написали в политуправление жалобу. Была спецкомиссия, факты подтвердились. Цетлина отозвали в Москву. Было проведено расследование, и его разжаловали в подполковники и направили в Прибалтику.
Начальник штаба, генерал-майор Луцкеевич, белорус, и начальник политотдела полковник (фамилию забыл) были добрые, справедливые, но строгие люди. Мы, сержантский состав штаба, жили в одной комнате в здании штаба, и все новости знали сразу. Знать-то знали, но все давали подписку о неразглашении.
Подошла очередь демобилизации Горбачёва, но его по приказу задержали на шесть месяцев. Потом он демобилизовался и ушёл работать в отдел обеспечения промтоварами и продовольствием группы войск в Германии. Его назначили главным бухгалтером. Штаб находился в Потсдаме. А я остался за старшего, и вскореначпродотдела майор Улановский выделил для меня из одного полка в помощники писаря. Работать стало труднее – я же не профессионал. Все части дивизии приезжали к нам, мы им выписывали продукты согласно им требованиям. Продукты потом списывали с книг учёта.
В конце месяца от каждой части принимали отчёты по продовольствию, по посуде, по фуражу. В армии было много лошадей. Потом составляли сводный отчёт, и возили его сдавать в штаб продотдела пятой ударной армии в Магдебурге. С отчётом везли и дары начальнику продотдела армии подполковнику Кроль: масло, колбасу, рыбу, соления и другие продукты. После всяких исправлений отчёт переписывался на месте, потом его сдавали.
Штаб пятой ударной армии размещался в замке кайзера. Это громадное красивейшее сооружение. Внутри – дворцовая площадь с множеством всяких статуй и памятников военным. Замок окружает сплошной широкий канал с водой. Сообщение с замком происходит при помощи подъёмного моста. Перед замком была очень большая площадь. На одной из сторон площади находилось большое здание – Музей боевой славы и музей оружия. Сама площадь и здания сделаны хорошо и красиво.
Начальник тыла добился разрешения разместить все наши отделы (склады, пекарни, группу заготовок подсобного хозяйства) в коттедже двух этажей, где жили офицеры со своими семьями. Всего нас было 20 человек. Вместе с нами жил наш начальник и начальник группы заготовок, капитан Шкляр, который нас обеспечивал шнапсом и пивом, а мы его – продуктами: колбасами, салом, рыбой и крупами. Работы у меня было очень много, иногда мне хотелось покинуть свою должность. Но идти обратно в пехоту с вечными учениями и ночными тревогами не хотелось.
После нового 1947 года меня вызвали в отдел кадров, и майор Воронов предложил мне поехать в Потсдам на ускоренные курсы офицеров-интендантов. Я подумал, и на второй день отказался, а он мне пояснил, что через несколько месяцев меня заменит офицер с курсов. Я спросил его о том, куда меня направят, а он ответил, что всё будет зависеть от меня. Я понял его намёк, и начал «подкармливать» его продуктами.
Служба вавтороте
И вот 4 апреля 1947 года пришёл приказ о моём переводе в 750-ю отдельную автороту на новую должность – диспетчера. В автороте было 50 машин: это бортовые автомобили, 15 бензовозов, легковые машины для командования и пять автобусов. Это переделанные немцами «Студебеккеры», несколько «Виллисов» и «Доджей». Во время учений все машины были в деле. Бортовые автомашины загружались продовольствием и вещами. В мои обязанности входило каждый день в семь часов вечера приезжать в плановый отдел дивизии за нарядом. Получив наряд, мы с помпотехом назначали шофёров в рейс по уже нашему наряду. Если было много машин по наряду, я выписывал за ночь путевые листы. Заправщик получал от меня список, кому сколько дать бензина. Основной парк состоял из автомашин ЗИС-5.
Авторота располагалась рядом с автострадой Шверин-Магдебург, в десяти километрах от штаба, а в километре от нее находилась станция Штрай-Бухольц. Напротив, через шоссе, шла дорога в сосновый лес. Там, в трёх километрах от нас, был артиллерийский полигон, а сзади нашего городка находились очень большие хранилища и склады боеприпасов и разного оружия. При входе в городок справа были наши гаражи, а с левой стороны были гаражи авторемонтной базы, где ремонтировали машины со всей дивизии. Кроме солдат-ремонтников, там работали по найму 30 немцев. К этой базе мы не имели никакого отношения – у неё были свои ворота и проходная.
Диспетчерская находилась в большой будке с автошасси и стояла при въезде у ворот. В будке был хороший стол, диван и стулья. Зимой она обогревалась электричеством, но здесь же имелась и печка-буржуйка под уголь и дрова.
Почти каждые выходные летом водители и солдаты по ремонту машин выезжали на машинах в город Шверин на озёра. В самом городе было пять или шесть озёр, все с хорошими пляжами. Когда солдаты садились в машины, ко мне подошёл шофёр начальника политотдела и предложил мне поехать с ним в город, в пионерский лагерь к девчатам. Я согласился, не зная, зачем мы туда едем. Шофёр сказал, что там работает его знакомая. Я заправил машину, выписал путёвку. В городе мы купили ликёр, вино и поехали. Лагерь находился в 50 километрах от города. Мы ушли на пляж и ждали девчат, пока те укладывали детей спать. Времени прошло много, нам нужно было возвращаться. Заехали в магазин, взяли бутылку водки и направились обратно в часть. Мы приехали в часть после обеда, когда все отдыхали. Шофёр поставил машину на стоянку напротив гаража, а я пошёл в диспетчерскую, а мне навстречу вышел начальник автослужбы дивизии. Он подошёл к шофёру и начал его ругать, грозить штрафбатом за самоволку. Я просидел в будке минут 15 и услышал длинную автоматную очередь. Прибежал и увидел, что лицо шофёра - в крови, а на асфальте вместе с его выбитыми зубами валяются гильзы от пуль. Фельдшер быстро перевязал пострадавшего и повёз его в госпиталь – он был жив. У шофёра автомат и рожки к нему были немецкими. Оружие было спрятано в машине, а взял он его на складе, где были тысячи автоматов. Пуля прошлась по зубам и вышла ниже виска. Лечили шофёра месяц. Зубы и челюсть сделали, дали отпуск, а потом он снова работал водителем. У меня же после этого случая было много неприятностей с контрразведкой – СМЕРШем.
Страшная находка
Как-то раз позвонил мне начальник политотдела и попросил, чтобы я его детям привёз хорошую ёлочку к Новому году. Командир автороты дал мне двух солдат, разрешил взять автомат с патронами и топор. Ёлочку пришлось искать долго, так как лес был старый. Ушли мы далеко, нашли молодое деревце и начали его рубить. Внезапно рядом с ёлочкой мы увидели труп женщины с сумочкой на груди. Доложили об этом начальству. Приехала криминальная полиция, я их отвёл к месту страшной находки. Мне потом сказали, что это немецкая переводчица, которая пропала месяц назад. Женщина по совместительству работала у нас в столовой: убирала столы и мыла посуду. Работала она по найму, и, кроме оплаты, ей давали с собой солдатские обеды. У неё были старые родители и дети, а муж был в плену в России. Ей приходилось кормить всех. Осенью муж вернулся домой из плена. Перед праздником 6 ноября женщину отпустили домой сразу после обеда, дали ей всякой еды, и она ушла. Утром 7 ноября ее муж пришёл на работу и начал спрашивать, где его жена. В этот день поиски пропавшей женщины не велись, мы праздновали 7-е ноября. В следующие три дня весь личный состав автороты, разведвзвод и полицейские искали труп, но место было так хорошо замаскировано, что ничего не нашли.
Как выяснилось позже, женщину убил муж. Покойную «оговорила» соседка, которая сказала её мужу, что его жена сожительствует с русским. В полиции муж во всём сознался, и с нас было снято подозрение в том, что мы убийцы женщины.
Осенью были армейские учения. Все машины и автобусы были отправлены под разгрузку материальной части: продуктов, вещей, боепитания, ПХП (полевые хлебопекарни – прим.ред). Загрузили шесть или семь бензовозов с горючим. Заправщик и я как старший выехали в район учений. Где-то в 30 километрах от места назначения мы проезжали небольшой городок, и одна из машин отстала и повернула налево, а нужно было направо. Знак «проезд запрещён» водитель, очевидно, проглядел, и, думая, что дальше мост, направил бензовоз прямо в обрыв. Машина упала в пропасть, а шофёр вместе с бензовозом сгорели. После этого случая у меня были неприятности из-за того, что я не выставил маяк.
Учения тоже не обошлись без ЧП. Танк задавил двух солдат. Другой танк в городе заехал в квартиру – у него заел фрикцион. Машины и танки нанесли ущерб посевам, и дивизии пришлось выплачивать большую сумму немецких марок пострадавшим.
Отпуск на родине
В городке стоял двухэтажный дом, в котором жили наши офицеры. Гаражи, в которых стояли их машины, также были двухэтажными, они были построены из крупных железобетонных блоков. На первом этаже стояли автомашины, а на втором жили мы. У нас были трофейные койки, матрасы, подушки и одеяла. У большинства солдат было по два-три одеяла, а шофёры всё возили с собой. Жить в железобетонной коробке было очень плохо: у многих выскакивали чирья и фурункулы, у людей болели спины, были и другие болезни. Мы много раз просили командование, чтобы нам сделали пол из досок, но при мне, до самой моей демобилизации полы так и не постлали. И вот в это время в городе Ашхабад произошло землетрясение, которое коснулось и нас. По приказу у нас отобрали хорошие подушки и оставили только по одному одеялу и по одному ватному матрацу. Спать нам стало намного хуже. Зимой спать на бетонном полу было очень холодно.
В городе была одна ёмкость на 50 тонн под бензин и одна такая же ёмкость под воду. Были хорошие мастерские для ремонта и техобслуживания автомашин. Была ещё хорошая автоматическая водокачка. А какая хорошая была баня с душем! Мы в ней мылись почти круглые сутки. Вечером, в свободное время, один водитель играл в аккордеон, а все желающие танцевали. У нас была хорошая столовая, да и кормили хорошо.
Все офицеры привезли в Германию свои семьи. Были открыты школы, приехали русские учителя и воспитатели в детские садики, интернаты и пионерские лагеря. Кроме штабов, наша авторота стала обеспечивать продуктами и материалами ещё и школы, интернаты и квартиры офицеров. Топили в основном углём, дровами и брикетами. Поэтому возить топливо приходилось ежедневно. Я эту работу выполнял хорошо. А вообще мне так надоела эта затянувшаяся служба, и так хотелось побыть дома. Я начал ходатайствовать об отпуске, и мне как фронтовику дали отпуск с 4 ноября 1947 года. Я за имеющиеся марки купил родным подарки: брюки, рубашки, обувь и всякий материал для шитья одежды. Привёз ещё красивый телефон, с десяток пластинок и много игл для патефона. В Бресте таможенники меня обыскали. Все вещи вытаскивали, осматривали на столе и всё прощупывали. Когда я возвращался обратно из отпуска, меня снова проверяли: искали наручные часы (они в Германии были очень дорогие), литературу и все отбирали.
Приехал я в Нижний Ольшан в хорошем новеньком обмундировании, шинели офицерского покроя, сшитом из английского сукна цвета хаки, и в хромовых сапогах, которые мне немец шил на заказ. Шинель мне сшили, когда я работал в прод.отделе. Ко всему этому я приехал при орденах и медалях. Как была рада моя мамочка! Глядя на меня, она так плакала, обнимала меня, целовала и была счастлива, что я приехал домой.
Брат мой Вася, тяжело раненный в ногу под Ленинградом, был демобилизовануже в марте 1945 года. В честь нашей встречи он зарезал барана, и все мои родственники и соседи отметили моё возвращение с победой.
Навестил я и прадедушку Макария, который жил у дедушки Алексея Ивановича и бабушки Марии. Я одарил их подарками, и мы все выпили за нашу встречу и моё возвращение. У них было много вопросов о войне и жизни немцев. Уезжая, я попрощался с ними, и оказалось, что я видел прадедушку Макария в последний раз. Его не стало весной 1948 года, он прожил 105 лет.
В селе я обошёл всех своих соседей и знакомых. Они рассказали мне, как они пережили голод 1946 года. Люди пухли с голоду и умирали. Ели жёлуди и всякую траву, речные ракушки. От такой еды люди болели и часто умирали. В мой приезд 1947 года урожай был хороший, люди ожили, но всё равно их жизнь была очень трудной. Много мужчин с войны не вернулось. В селе во время двухдневных боёв сгорело много домов,а строить новые было некому. Люди жили, где придётся: рыли землянки, строили из камыша, лозы и глины времянки. Большие трудности были с одеждой и обувью. Выручала холстина. И всё-таки люди не унывали, жили надеждой, что дальше будет лучше.
Я съездил в Острогожск в зооветтехникум и взял справку, что я там учился с 3 сентября 1941 по 3 августа 1942 года. Нашёл преподавателей, которые меня знали и не знали, всех угостил выпивкой и едой, и все мной были очень довольны.
Конец воинской службы
Отпуск мой подошел к концу, и я поехал в Германию. В Бресте от таможенника узнал, что скоро будет денежная реформа. После поездки домой мне ещё больше захотелось на гражданку. Пришло время определяться в жизни, куда, кем и как.
Приехав в часть, я сразу позвонил своему другу Горбачёву и сказал ему, что нужно срочно встретиться. В это время он работал в Потсдаме в военторге советских оккупационных войск Германии главным бухгалтером. Летом он был в отпуске, покупал дом в Ессентуках. Летом 1948 года он приезжал в гости и показал мне сына. Его семья жила с ним. Сыну сделали в Германии операцию по удалению шестого пальца на руке и формированию ладони.
Я прослужил в советской армии много лет, с марта 1943 года по 16 сентября 1949 года. За это время я повидал много ужасов войны, человеческих смертей: начиная с порога родного дома и заканчивая чужбиной в Белоруссии, Польше и Германии. Многие мои однополчане погибли, ещё больше остались инвалидами. А ещё мне до сих пор вспоминаются те годы, когда пехота пешком со всей амуницией зимой от Вислы до Одера (ещё и одеты были тепло, чтобы ночью не замёрзнуть во время сна) проходили по 20, 30 и 40 километров в день при очень скромной кормёжке. Ещё больше сил уходило на земляные работы. Как только заканчивались дневные наступления, мы все сразу начинали копать одиночные ячейки. Это нас спасало от артналётов и бомбёжки. А когда становились в оборону, то здесь каждую ночь копали по девять метров в длину и 1,80 метров в глубину. Землю выкидывали только в сторону противника, потом её равняли склоном, и получался так называемый бруствер – защита от пуль и осколков. Строили мы по четыре-пять линий обороны. А ещё строили блиндажи для жилья, навесы и укрытия над траншеями – ленкомнаты. Кроме того, мы копали ходы сообщения в туалет и умывальник. Ходы сообщения связывали вторую и третью траншеи, по ним всегда ходили в тыл. Поверху не ходили, иначе можно было погибнуть от пуль снайпера.
Чтобы построить блиндажи и навесы, нужен был лес, брёвна. Под Ковелем леса не было. В двух километрах от нас был хуторок – несколько домов. Мы их разбирали, и из этих «бревёнышей» делали блиндажи. А вот в обороне на Висле лес от нас был далековато. Все брёвна мы заготавливали и таскали на себе, и только ночью мы строили отменные блиндажи и перекрытия. На Одере в городе Лебус укрытия мы делали под домами – пробивали фундамент и строили жильё прямо в подвале.
На войне был суровый порядок самосохранения собственной жизни. Чтобы остаться в живых, нужно было правильно окапываться, маскироваться, правильно выбирать огневую позицию. Может, эти и другие условия сохранили мне жизнь. Ожидание было длительным и нудным.
Пришёл конец моей службе, я демобилизовался. Я прошёл войну в одной части – это 244-й Бранденбургский полк 41-й Гвардейской стрелковой краснознамённой ордена Суворова II степени дивизии, в родном первом батальоне второй роты. К концу войны все сослуживцы стали родными: мы делили радость и горе. Второго было больше, и переживали его все вместе.
Я был награждён:
- медалью «За Отвагу» за прорыв обороны и боевые действия южнее города Ковель,
- орденом «Красная Звезда» за участие при прорыве обороны немцев южнее Варшавы,
- за участие при прорыве обороны немцев и взятие Берлина награждён орденом «Отечественная война» IIстепени.
В ознаменование 40-летия Победы советского народа в Великой Отечественной войне1941-1945 годов указом Президиума Верховного Совета СССР от 11 марта 1985 года я был награждён орденом «Отечественная война» Iстепени. Также я был награждён медалями «За Победу», «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина» и другими юбилейными медалями. Кроме того, я был награждён благодарностями Верховного командующего товарища Сталина:
- «За прорыв обороны немцев в районе города Ковель» от 20.07.1944г.,
- «За взятие города Хелм» (приказ от 22.07.1944г.),
- «За прорыв обороны немцев южнее Варшавы (приказ от 16.01.1945 г.), «За прорыв обороны немцев в городе Лебус» от 16.04.1045г.,
- «За участие в боях при прорыве обороны немцев на Берлин» от 23.04.1945г. и «За участие в боях по окружению и ликвидации войск юго-восточного Берлина» (армии Венка) от 02.05.1945.
Кончилась война, и за боевые дела и походы все мои друзья, а это Виктор Порфинович из Харькова, Иван Горбачёв из Ессентуков и я, Шамрин Иван, были награждены орденами, медалями и благодарностями верховного командования. Я и Иван Горбачёв из нашей второй роты выбыли, мы стали тыловыми работниками, а Виктор Порфинович остался в роте – в пехоте он был помкомвзвода и комсоргом роты. Мы оба его часто навещали, поддерживали морально и материально (приносили выпивку, закуску, деньги), и это помогало ему и облегчало его службу.
Пришло время демобилизации, и мы уехали домой в разное время. В начале несколько лет была переписка, а потом всё прекратилось. Я, будучи в санатории в городе Черкассы на Днепре, заезжал к Порфиновичу в Харьков, это было летом 1958 года. При встрече невозможно было сдержать слёзы радости. Много было друг к другу всяких вопросов. Жил он тогда в подвале разрушенного дома в одной комнатке и был женат. Работал он на Харьковском тракторном заводе (ХТЗ). Я очень благодарен своим товарищам за боевую дружбу и помощь в бою, отдыхе и земляных работах. Мы все поровну делили хлеб и патроны, радость и неудачи, и мы знали, какие дела у каждого из нас дома, на родине.
Такое никогда не забывается.
Возвращение на родину
Подошёл конец моей службы, и я был демобилизован 16 сентября 1949 года. По дороге домой я тревожно думал, что же будет со мной дальше. И твёрдо решил, что мне с моим семилетним образованием податься некуда, кроме как в Острогожскийзооветтехникум. У меня была справка, что учился там еще в 1941-1942 годах, до захвата города немцами. На второй-третий день после моего возвращения домой я встал на учёт в военкомате, получил приписное свидетельство, а потом справку в сельсовете на получение паспорта. Уже 21 сентября я поехал в техникум с документами. По представлению директора Бузина и решению педсовета меня восстановили в техникуме, и я снова стал студентом.
Мне дали место в общежитии, но я там долго не задержался, так как вместе со мной в комнате жило пять ребят в возрасте от 16 до 19 лет, которые мне очень мешали учиться. Я ведь за годы службы многое забыл. Мне пришлось снимать дешёвую квартиру. Учиться мне было очень трудно потому, что преподавали все предметы за 8, 9 и 10 классы. Только через два года я стал хорошистом по спецпредметам. Квартиру я снимал вместе с четырьмя ребятами: Виктором Жидковым из Нижнего Ольшана, Анатолием из села Волошино (что в 10 км от Острогожска), Виктором Власовым из Курска, который был по колено без ноги, и Иваном из Россоши. Хозяйка квартиры, 70-летняя Вера Яковлевна, готовила нам только обед.
Мы приходили с занятий около 15.00. На обед всегда были супы: пшённый, гороховый, фасолевый с луком и растительным маслом и картошкой – других продуктов не было. Отец Анатолия работал в колхозе конюхом, и часто вечером он на лошадях привозил нам пятилитровый бидон молока, картошку и фрукты (в колхозе был сад). Я ездил рабочим поездом домой за продуктами. Дома купался, менял бельё. Из дома я брал вещмешок картошки, мешочек пшена, бутылку масла, иногда творог и банку сметаны.
В техникуме было около 300 студентов, поэтому была своя столовая. Мы покупали месячный абонемент на ужин, который стоил 7-8 рублей. На завтрак ели вчерашний суп и пили чай. Нам, студентам, платили стипендию – 27 рублей. Деньги эти я очень берёг на автобусные билеты и билеты на рабочий поезд для поездки в Нижний Ольшан. Муку и макароны нам покупала квартирантка Наташа, которая жила с хозяйской дочкой Ганей. Наташа работала в городской сети бухгалтером-ревизором, а Ганя работала в банке.
Немного о нашей хозяйке, в квартире которой я прожил четыре года. Толстоноженко Вера Яковлевна – очень умная женщина, знающая жизнь того времени, была малограмотной. Её муж и его три брата были большими коммерсантами. Они построили четыре больших кирпичных дома. После революции три брата её мужа сбежали, а брат Веры Яковлевны Гриша разделил дом пополам и жил в другой половине. Дом Веры Яковлевны стоял во дворе, где рабочие по найму собирали по сёлам шкуры животных, выделывали их, а потом из них шили яловые сапоги. К весне количество сапог у них достигало от 500 до 1000 пар. Свое дело было и у Веры Яковлевны: она арендовала землю, сеяла там табак и отправляла его листья на фабрику в город Усмань.
Муж Веры Яковлевны строил земские школы и дома, ремонтировал церкви: занимался покраской куполов и позолотой крестов. В 1920 году он в очередной раз подкрашивал позолотой крест, а, когда спускался вниз с купола церкви, то от троса каким-то образом отстегнулся карабин, и он разбился. Во время голода 1936-1937 годов советская власть собирала ценности в церквях и у богатых. Вера Яковлевна не отдала чекистам свои ценности, и за это её посадили в тюрьму, где она провела 18 дней. Ей давали раз в день кусочек хлеба и кружку воды, и, когда она стала еле двигаться, она сдалась. Её привезли домой, и она показала чекистам свой тайник.
Вера Яковлевна выбрала меня старшим по комнате. Я должен был следить, чтобы у нас были продукты, и помогать ей по дому. Зимой плиту она топила опилками, а летом закупались две машины с дровами, которые носили в пустой дом во дворе.
Я помогал хозяйке в ремонте плиты, крыши. Когда в выходной не ездил домой, то читал ей церковные книги и журнал «Колокол», который выходил в цветных фотографиях, как наш огонёк. Это был журнал 1905 года выпуска, в котором освещалась жизнь царя, его семьи и придворных. Особенно освещалась жизнь и учёба в царских войсках. Читать журнал мне было очень интересно.
Работа зоотехника
Мы с ребятами жили дружно, все учились хорошо. Редко ходили в кино, а в свободное время играли в карты. Виктор был инвалид войны, и он всю сессию сидел дома, далеко не ездил. Ему помогала сестра из Петрозаводска, которая присылала ему 50 рублей в месяц. Никто, кроме него, выпивкой не баловался – не было денег. А Виктор получал пенсию, стипендию и маленькую помощь из дома. После окончания техникума он устроится на работу и начнёт сильно выпивать. Через полтора-два года его заберёт сестра, учительница из Петрозаводска, заставит его учиться, и он окончит институт. Потом жизнь его наладится.
Мы с ребятами прожили в этой квартире в согласии до самого окончания техникума. Все мои товарищи стали зооветтехниками, а я – ветеринарным фельдшером. Я получил направление в Лосевскую ветлечебницу и приступил к работе 1 сентября 1953 года. Проработал там около месяца, и в это время в селе крупный рогатый скот и козы заболели ящуром. Меня направили на ликвидацию этой болезни. На окраине села Лосево на лугу у берега реки Битюг мы построили три обширных загона: два для колхозных коров и один для коз. В стаде коз было много овец, а они ящуром не болеют.
Наша задача была в том, чтобы как можно быстрее заразить всех животных. Это происходило таким образом. На ладонь руки надевалась белая волосяная варежка, мы проникали рукой в ротовую полость только что переболевшего животного, душили там аорты – пузыри. Хорошо изваляв варежку, вытаскивали её из ротовой полости больного животного и этой же варежкой заносили инфекцию в ротовую полость здорового животного, чтобы оно заболело. Это делалось для того, чтобы все животные как можно быстрее переболели, иначе карантин мог растянуться на несколько месяцев. Ящур давал очень серьёзные осложнения у коров: животное после болезни могло доиться только через катетер. Корова теряла очень много молока, и то оно шло в промпереработку. Копыта сильно распухали – их поражал панариций, из-за чего скотина не могла стоять на ногах, она ложилась, и из-за этого на её теле появлялись пролежни. Из-за всего этого животное были вынуждены забивать на бойне.
Для борьбы с ящуром мне дали в помощь ветсанитаров и мужчин-рабочих. Работа шла на протяжении полутора месяца с раннего утра и до позднего вечера. Потом скот разрешили разобрать по дворам. Я проработал в ветлечебнице до декабря 1953 года, зарекомендовал себя как умелый работник, и меня перевели заведующим Покровским ветучастком, который находился в 20 километрах от Лосево и обслуживал сёла Покровка, Перебой, Черкасское и другие. Всего ветучасток охватывал семь сёл и имел протяжённость 30 километров по берегу Дона. Село Покровка находилось посередине участка.
Новая жизнь в Покровке
Вначале я жил на квартире, а потом я арендовал пустующий дом, и жить стало удобно. На участке был хороший подвал, где хранились биопрепараты, вакцины, сыворотки. Был и хороший сарай. В одной из двух комнат дома я сделал хорошую аптеку с широким ассортиментом лекарств. Даже спирта получал по 5 литров в месяц. Местный медпункт часто обращался ко мне за поддержкой. Мой участок обслуживал три колхоза, поголовье которого насчитывало более тысячи головдойных коров и около тысячи молодняка. В каждом колхозе было по 100-150 голов волов, которые были главной рабочей силой, а еще – по 50-70 голов лошадей и по 300-400 голов овец. Во всей колхозах были куриные фермы, в которых насчитывалось по пять-шесть тысяч кур. Была ещё одна ферма уток и индюшек. Все три колхоза держало много свиней. Всё сельское население держало молодняккоров, свиней, овец и птицу.
Мы, ветеринарные врачи, брали у крупного рогатого скота кровь для исследования на бруцеллёз, весь скот и птица исследовались на туберкулёз. Овцы и весь скот колхозов и частников прививался против сибирской язвы, эмкара (шумящего карбункула). Лошади исследовались на сап, свиньи в каждом дворе и колхозе путём забора крови дважды прививались против рожи, куры исследовались на ББП (белый бациллярный понос).
На фермах и в колхозных хозяйствах проводилась кастрация бычков, хрячков и свинок с откорма. За кастрацию одной свиньи платили по три рубля. По плану за год мы должны были кастрировать 300 голов скота, а в день – 18-20 голов. Каждую осень я проводил купание овец в растворе креолина в специальных ваннах, которые представляли собой вырытые в земле «рукава» с забетонированным дном и стенками. Их глубина была 1,2 метра, ширина – 0,8 метра, а длина – 18-20 метров. Раствор креолина, который применялся в целях профилактики от чесотки, должен был быть тёплым, тогда он хорошо проникал в кожу животных.
Работы у меня было очень много. Ежедневно мне приходилось назначать своим подчинённым вид работы и просить у колхоза в помощь рабочих. Поначалу я жил на квартире. Хозяйка готовила еду для своей семьи и для меня. Питание и быт были плохими, я всегда очень уставал и жил впроголодь. Но вскоре моя жизнь изменилась.
Хозяйский сын, отпускник из армии, познакомил меня с девушкой, Анной Михайловной Калабиной из села Черкассы, что в 11 километрах от Покровки. Она работала учительницей русского языка и литературы в средней школе, где ещё была завучем. Через несколько месяцев я на ней женился, и мы поселились в пустующем доме.
Н.С. Хрущёв и ЦК партии постановили все трактора и инвентарь поставить на баланс колхозов и совхозов, а ветеринарную и зоотехническую службы передать в подчинение администрации РТС (ремонтно-техническая станция по ремонту тракторов и сельхозинвентаря). Ещё было решено направить 25 тысяч специалистов-агрономов, зоотехников, ветврачей, инженеров поднимать сельское хозяйство. Была проведена большая работа, и село получило хлеб и деньги. Посевы кукурузы, гороха, ячменя позволили развести уйму скота и птицы. Работы было много, но и платили в то время хорошо – 850 рублей в месяц, да и жена получала в зависимости от количества учебных часов от 800 рублей до 1 тысячи рублей. Имея такие деньги, в селе мы жили очень прилично. Работал я с усердием, почти всегда получал квартальные премии. В 1957 году я был награждён медалью как участник Всесоюзной сельскохозяйственной выставки и получил 1500 рублей. Я хорошо исследовал коров на стельность и кобылиц на жеребость.
В 1954 году для повышения квалификации меня направлении на месячные куры в Таловскуюгосплеменную станцию по исследованию племенных кобылиц на жеребость. За каждую исследованную кобылицу мне платили всего-то три рубля. Ездил я с бригадой из четырёх человек по трём районам на машине. Денег мы проели больше, чем заработали.
Кроме работы, я принимал активное участие в распространении ветеринарных знаний по местному радио. В селе был свой радиоузел. Перед выступлением я писал небольшую лекцию. Совет радиоузла её проверял, и разрешал выступать один раз в неделю.
Ежегодно нас заставляли подписываться на госзайм, и я проводил разъяснительную работу среди населения, помогая им участвовать в этой программе. Я входил в число сельского актива, поэтому мне всегда приходилось участвовать в собраниях и совещаниях в подготовке к выборам. Я и моя жена пользовались в селе авторитетом. Первые два года мы с женой жили в полном согласии. А потом я стал волноваться и задавать ей вопрос, почему у нас нет детей. Она обвинила меня в бесплодии. Но мы сдали анализы в лаборатории, и выяснилось, что неспособна к деторождению жена. Наши отношения стали осложняться.
Наш дом, построенный в 30-е годы из вербы, нужно было перестраивать, брёвна под окнами сгнили. Я обслуживал лесхоз, рядом жил бухгалтер. Он помог мне выписать лес для ремонта, доски мне напилили в колхозной пилораме. Мой брат Вася на машине помогал мне подвозить стройматериалы. Однажды ко мне приехали брат и бухгалтер. Я попросил жену приготовить нам поесть, но она отказала в грубой форме в их присутствии. Отношения наши окончательно разладились. Я рассчитался на работе и уехал, а через несколько месяцев мы развелись.
В колхозах
Я устроился в Новоусманскую ветлечебницу, что под Воронежем, но там я долго не проработал – всего месяц. Меня вызвали в райисполком и сказали, что для укрепления хозяйства я назначаюсь в колхоз имени Сталина, и теперь буду обслуживать сёла Репное, Выкрестово, Гололобово. Работать теперь я должен был по особому договору, чтобы моё рабочее время шло в общий стаж, согласно постановлению правительства. Председателем колхоза был агроном Кауфман Исраэль Моисеевич. Мы с ним сразу сработались. Он выполнял все мои просьбы, помогая мне с рабочими для проведения ветеринарных работ. Это был очень внимательный, отзывчивый человек, который помогал колхозникам – кому крышей над головой, кому стройматериалами, кому – деньгами. Колхоз по величине был средним и включал в себя 170 голов коров и молодняка, около тысячи свиней и тысячи кур. Работалось мне хорошо. Жил я на квартире у пожилой женщины, она же готовила мне еду, питались мы вместе. В колхозе я выписывал продукты по очень низким ценам. Жилось мне хорошо, но тут же всему пришёл конец. По решению правительства воронежские зооветинститут и сельскохозяйственный институт объединили в сельхозакадемию имени Сталина, а земли, технику, скот и людей передали сельхозакадемии в качестве подсобного хозяйства. Руководящий состав колхоза уволили. В колхозе Сталина я отработал почти год, с 1958 по 1959 годы.
В марте 1960 года меня направили во второе отделения совхоза Воронежский, где я должен был подменить женщину, ушедшую в декретный отпуск. Проработал я там до мая 1966 года. Моё новое место работы находилось в селе Берёзовка, что в семи километрах от станции Масловка. От Масловкив совхоз вела песчаная дорога. С транспортом было плохо, чаще всего на работу я ездил на попутных машинах. Небольшое село, в котором было 150-170 домов, располагалось почти через луг по берегу реки Ворона. В хозяйстве было около 200 дойных коров, до 500 голов молодняка, 30 тысяч кур и ещё новорождённые телята от коров и первотёлок. Некоторые из них сразу с рождения начинали болеть поносом – диспепсией, и их лечение занимало всё моё время. Виной всему был кислый силос. Кроме того, телятам давали мало сена, в основном кормили соломой. Летом, весной и осенью весь скот пасли на авиационном полигоне. Выделялся только ближний край полигона, который тянулся на 1,5-2 километра, и то иногда вблизи стада падали бомбы. Один лётчик-мазила однажды попал бомбой в сарай. Бомбой убило большого поросёнка, сарай разнесло в щепки, да и дом повредило.
У меня было много работы, был мой был неустроен, а работа была временная. Я всё-таки дождался, когда женщина вышла из декрета, и устроился в Новоусманскую ветлечебницу. Менее через месяц меня снова взяли на работу в в четвёртое отделение совхоза Воронежский на должность ветврача. Находилось оно в конце Масловки, в посёлке Коммуна. В хозяйстве было 160 голов коров, телятник, а в селе Таврово на озёрах разводили до 170 тысяч крупных белых пекинских уток. От посёлка до Тавровоя вначале ходил пешком, а позже мне дали лошадь и санитара. Утром я всегда шёл на дойку коров и лечил телят от диспепсии. После завтрака я отправлялся в контору отделения. Если на месте не было управляющего, сразу ехал в Таврово. Там мы ежедневно в 6-8 автомашин грузили уток, я выписывал свидетельства для забоя в Воронежский птицекомбинат. Когда машины уезжали, я шёл осматривать уток в группах (в каждой из них на доращиваниибыло по 12 тысяч птиц). Утятница предъявляла мне павших и задушенных уток, которые залезли головой в заградительную сетку и так задушились. На всех павших выписывался акт для списания с учёта. Потом я возвращался пешком в Коммуну.
Я возвращался в так называемый двор, на территории которого стояли большой кирпичный дом, склады, домишко и большой лабаз – склад, где в большом количестве хранился комбикорм для уток, камышекосилки и другой инвентарь. Двор с постройкой остался со времён Петра Первого. С той же петровской эпохи осталось кладбище около церкви, с плитами надгробий и знаменитыми именами.
Утиные истории
Уток кормили влажной мешанкой, был свой кормоцех. Кормушки для уток стояли вблизи воды, были и поилки, в которых утки тоже любили купаться. Кроме Таврово, утка откармливалась ещё на озёрах за полигоном – в Чечерах и Берёзовке. В первый год моей работы уток было 200 тысяч, а в последующие годы – около миллиона.
Каждая группа уток, насчитывающая 12 тысяч птиц, имела камышовый сарай. Правда, в него вмещалось всего лишь 5-6 тысяч птиц – на всех места не хватало. Начальство совхоза было уверено, что утка – птица водоплавающая, поэтому дождь и ненастье ей не страшны, тем более, летом. Но вышло совсем по-другому.
В конце августа к нам приехала делегация работников сельского хозяйства из ФРГ – всего 12 человек. Вместе с ними пожаловало наше воронежское, совхозное и райкомовское начальство – всего 50 человек. Увидев бесконечную белую гладь воды от уток, а их в разгар сезона было 20 тысяч, немцы пришли в восторг. Началась проверка, каков состав комбикорма, сколько у уток кормлений в сутки. Потом делегация осмотрела доки и усадьбу Петра Первого. Содержание уток иностранным гостям очень понравилось.
Они собрались идти к автобусу, и один немец спросил у нашего начальства: «Что вы будете делать с утками, когда погода испортится?». Я стоял рядом и слышал, как один из начальников ответил: «До ненастья всю утку забьём». Наступило третье сентября. Вечером ничего не предвещало беды. А ночью поднялся сильный ураган с ливневым дождём, резко похолодало. После посещения телятника я сразу поехал в Таврово. То, что я увидел на месте обитания наших уток, напомнило мне поле битвы. Всё было усеяно трупами уток, которые лежали бугорками. В некоторых местах высота этих бугорков доходила до полуметра. Во время грозы и молнии утки шарахались как на суше, так и на воде, и душили друг друга. В непогоду ночью все сараи с утками были заполнены до отказа, а кому не хватило места, те погибли. Уцелели две или три группы уток, находившиеся на улице: утятницы вовремя сняли с их участков сетку, и птица ушла во дворы, где просидела вдоль стен сарая. Ущерб у этих групп был небольшой.
После этого инцидента милиция несколько дней обследовала кастрюли, сараи, погреба. Битых уток находили даже закопанными в земле. У нас было много неприятностей. Все трупы уток повезли на кладбище. Всего насчитали свыше 34 тысяч погибших птиц. Была создана спецкомиссия, погибших уток пересчитали дважды, а потом по акту отдали в совхоз Масловский, где в варёном виде их передали на корм свиньям. Созданная комиссия полдня сочиняла акт на списание птицы с учёта по статье «Стихийное бедствие». Мне пришлось переписывать акт три раза. На всё это ушло около месяца. Много времени занимали подписи каждого из членов комиссии, которые находились в Воронеже, Новой Усмани и совхозе.
В начале 1960 года всю утку сдали на забой, помещения очистили, мне дали отпуск, а в апреле меня перевели в центральное отделение совхоза на должность зоотехника цеха по выращиванию птицы. Несчастный случай, который произошёл с нашими утками, помог мне ближе познакомиться с воронежским и новоусманским начальством птицепрома и особенно с начальством совхоза. Этим летом и осенью я показал себя с хорошей стороны, зарекомендовал себя знающим своё дело в птицеводстве, поэтому мне доверили цех выращивания птицы, в котором находилось 35 тысяч утят в самом маленьком возрасте – им было всего сутки. В цеху были пятиярусные батареи, огороженные металлической сеткой. С одной их стороны были металлические поддоны для помёта, а с другой – поилки. В цеху была своя механическая кормокухня, отделение для мытья сеток, кормушек и поддонов. Была там даже своя кочегарка, которая топилась соляркой. В цехе было да электрокалорифера.
В первый день посадки утят в цеху держалась температура 28-29 градусов. Это было нужно для того, чтобы внутри утёнка хорошо рассосались желтки: организм инкубаторского птенца нуждался в высокой температуре.
Утят в возрасте 10-14 дней перевозили в цеха для напольного содержания, а в возрасте 20-22 дней их передавали на озёра для окончательного откорма. Трудностей в работе было много. Как только утят вывозили из цеха, мы сразу приступали мыть батареи, сетки, кормушки, поилки, сам цех, потом проводили дезинфекцию. Потом – снова принимали утят из инкубатора. Там уже подходила пора сдавать партию подросших утят на озёра и сразу очищать пол от опилок с известью, которые стлали на пол ежедневно. Это нужно было для того, чтобы утята сидели на подстилке. Стоило большого труда очистить пол цеха от мокрых вонючих опилок – рабочих у нас не было.
Я жил один в двухкомнатной квартире. Утром и вечером готовил еду на примусе, а в обед ходил в столовую. Рабочий график у меня был ненормальный: в пять часов утра я уже был на работе, а домой уходил аж в 10 часов вечера. Платили за такую работу хорошо.
В это время Н.С. Хрущёв обязал все области и юг России брать двух- и трёхнедельных утят для выращивания на мясо. В 4-5 утра утят грузили в ящики, а к 8 утра прилетал самолёт. Аэродром находился рядом с совхозом, забирал утят, документы и сопровождающего. Хозяйства по разнарядке ЦК брало от 20 до 30 тысяч птиц. Затем сельхозпредприятия, взявшие уток, перечисляли нам в совхоз за килограмм живого веса уток килограмм живого веса мяса говядины или свинины и 12 рублей 50 копеек деньгами. На этой утиной горячке наш совхоз стал миллионером. Наш племптицесовхоз прославился. О нас говорили на собраниях, совещаниях, писали в прессе. Я же был отмечен месячной путёвкой на сельскохозяйственную выставку в Москву, в отдел птицеводства, был награждён денежной премией в 1500 рублей и медалью «Участник сельскохозяйственной выставки».
В хозяйстве принимались строгие меры по недопущению заноса инфекции птицы. Спецмашина ДУК обрабатывала весь транспорт, везде были дезбарьеры и дезковрики. Ведь по разнарядке к нам приезжали машины из разных областей, а в южные области – Краснодар, Ставрополь, Крым, Закавказье – утят перевозили самолётами. Размах был велик, а я был начальником цеха по выращиванию уток. Каждые десять дней я принимал из инкубатора 40 тысяч утят, а в другом цеху их было 56 тысяч. Через десять дней утят перевозили в цеха напольного содержания, где они находились в течение 10-12 дней. Там было 16 тысяч утят, а в домиках – 4-5 тысяч. Таким образом, подросших утят в возрасте 22-24 дня мы продавали по хозяйствам или начинали вывозить на воду – на озёра в селе Таврово или в Чечерах. Там утка доращивалась, а потом шла на забой в Воронеже.
Во всех столовых, ресторанах и общепитахВоронежа и других городов в меню обязательно можно было найти различные блюда из утятины в разных видах, а какая была вкусная утиная тушёнка в банках по 700 грамм! И стоило всё это дёшево. В магазине можно было купить хорошую уточку и приготовить её с яблоками.
Конвейер по выращиванию уток работал слаженно и чётко, и всё-таки на третьем году работы,когда вывод одних утят достиг почти одного миллиона голов в год, он дал сбой. Помимо них, в нашем хозяйстве инкубировали куриное яйцо, так как было около 200 тысяч кур, да ещё на откорме были петушки и молодые курочки для замены старых кур.
В хозяйстве был очень большой комбикормовый завод и большой механизированный цех по изготовлению влажныхмешенок по возрастным группам птицы. Был ещё агрегат по изготовлению витаминной муки из разных трав: крапивы, луговых и лесных трав. Обязательно в рационе были витаминно-минеральные добавки, рыбий жир и рыба. Самым маленьким – 1-3-суточным утятам добавляли в мешанку яйца, творог и сыворотку от молока. При такой кормёжке сохранность птицы была высока.
После ликвидации всей птицы (одна часть её пала, другую часть мы успели сдать на забой в Воронеж) меня по приказу перевели на должность ветеринарного врача 1-го отделения. Все работники птицеводства приступили к очистке птичников, снимали глинобитные полы в 40 цехах и 15 домиках, сожгли куриные гнёзда и насесты. Моей задачей было провести двухразовую дезинфекцию и дератизацию всех птичников. Работа шла с февраля по ноябрь 1962 года. Потом завезли подрощенных курочек, и птицесовхоз заработал. На следующий год завезли молодых уточек, и совхоз начал разводить уток, только с малым размахом.
Почему Хрущёву не понравилось в Воронеже
Летом 1964 года Н.С. Хрущёв собрался посмотреть Нововоронежскую АЭС. По дороге на станцию он проезжал мимо большого массива кукурузного поля. Початки с него убрали, но сделали это плохо: остались стебли. Начальство увидело в этом непорядок и приказало стебли убрать, но как – не сказало. Тогда на поле пустили стадо коров. Часть стеблей они съели, часть утоптали в грязь, но большая часть их осталась стоять, и вид у поля стал ещё хуже. Механик гаража подал идею сгладить поле бульдозером с прицепом из бетонного «пасынка». Но, поскольку такового не нашлось, бульдозерист поехал на переезд за куском рельса. За ночь он всю площадь сгладил: после дождя земля была влажная, и поле привели в порядок. Утром, когда бульдозерист отдавал рельсбутошнику(сторожу – прим.ред.), тот заинтересованно расспрашивал, зачем он ему понадобился, и бульдозерист рассказал, как всё было.
В этот день Никита Хрущёв проводил зональное совещание в Воронеже. После него он должен был посетить атомную станцию. На обратном пути он заехал в совхоз на обед и планировал провести в клубе собрание с рабочими. Обед и охрана территории были готовы. Бутошник написал письмо Хрущёву, где описал, как убрали кукурузное поле, поехал в Воронеж и передал это письмо главному редактору газеты «Правда» и к тому же зятю Хрущёва АлексеюАджубею. Он прочитал письмо и отнёс его Никите. Хрущёв прислал трёх представителей с проверкой. Они нашли в грязи початки кукурузы, с ними ездил директор совхоза Александр Лазаревич Зевин. Когда помощники Хрущёва доложили ему результаты своей проверки, тот пришёл в ярость, и все запланированные в Воронежской области поездки отменил. Генсек не стал проводить собрание и оставаться на обед – уехал вместе со своей свитой. Деликатесы, приготовленные для них, съели наши специалисты и служащие.
В гостинице, где остановился Никита Хрущёв, его тоже ждали неприятности. Возле гостиницы собралось около 20 тысяч рабочих, которые требовали повышения зарплаты. Но генсек на балкон своего номера не вышел, и встречаться с людьми отказался. Тогда толпа начала громко выкрикивать разные требования. Дело дошло до того, что милиция силой разогнала демонстрантов. На следующий день обиженный Хрущёв назначил комиссию, перевёл Воронеж с первой категории снабжения городов во вторую, и отбыл в Москву.
Дело директора совхоза Зевина после уезда Хрущёва рассматривали на собрании бюро обкома и комиссии от ЦК. У него пытались узнать, кто внёс предложение косить кукурузу рельсом. Зевин взял всю вину на себя. На собрании вынесли вердикт: Александра Зевина с работы уволить, в дальнейшем – без предоставления должности. На второй день у попавшего в немилость директора случился инфаркт, он целый месяц пролежал в больнице, а потом в санатории. Он отсидел два-три месяца дома, потом ему дали должность главного зооветтехника в совхозе «Рамонский», а позже – должность директора откормочного свинокомплекса треста столовых. Прошло четыре-пять лет, и он умер от повторного инфаркта.
Работа от рассвета до заката
После того, как мы лишились председателя совхоза, нашим руководителем назначили главного ветврача совхоза Хребтова П.М. Занимал он директорскую должность недолго – за аморальный поступок его на собрании партбюро сняли, сделали партвыговор, дело его передали в отдел коневодства при Министерстве сельхозуправления, а там его «в наказание» назначили директором конезавода № 11.
При Зевине и Хребтове в период выращивания уток, во время борьбы с холерой и после болезни и очистки помещений я пользовался авторитетом и уважением. К новому председателю совхоза - Петру Тамбовцеву – я попал в немилость. Этот высокий и упитанный человек с первых дней показал себя как грубиян: любил материться и сильно кричать. Тамбовцеву доложили, что я у Зевина был «любимчиком». На меня начались всякого рода гонения, в работе постоянно придирались, и даже дважды сокращали зарплату. После всего этого новый директор перевёл меня на должность ветврача на ферму МТФ (молочно-товарная ферма – прим.ред.). Кроме коров, там был ещё молодняк на откорме и телята. Коров в основном кормили силосом и соломой. Новорождённых телят, страдавших от силоса диспепсией, лечили синтомицином, биомицином, яичным белком и гранатовым отваром. Была на ферме одна лошадь, у которой я брал желудочный сок и давал больным животным. Подкожно вводил большой раствор физраствора.
Работа была непростая, я то и дело порывался уволиться, но директор меня опередил, и поздней весной, в июне 1965 года, меня перевели на должность ветврача 2-го отделения совхоза, в село Берёзовка, где сейчас плотина. Там было 180 голов коров, 200 голов молодняка, телята, 30 тысяч кур, а летом появилось 40 тысяч цыплят, которые содержались на поле в домиках. Лето прошло хорошо. Скот пасся на авиационном полигоне, я лечил телят и цыплят. Моя жена Катя работала на отборе племенного яйца от племенных кур. Яйца от каждой курицы номеровались согласно номеру курицы. Гнёзда были специальные. Где-то в конце сентября у коров возник ящур – это второй случай в моей работе. Стадо коров поставили на стоило – в коровник. Самое трудное заключалось в том, чтобы взять от каждой коровы три литра крови в стеклянный баллон, который тут же запаивался на огне. Эта работа очень хлопотная и сложная, поэтому помогали мне сотрудники воронежской лаборатории. Там в кровь коров дополнительно добавляли сыворотку крови и ослабляли в ней возбудителя ящера, привозили нам, а мы вводили её внутривенно коровам. В течение месяца скот переболел ящуром в лёгкой форме - падежа и дорезки скота не было. Целый месяц с рассвета дотемна прошёл как в аду.
Наступила зима. Старых коров, яловых, с маститами вымени сдали на убой, а стельных первотёлок перевели в коров. Все полученные телята от первотёлок пали от диспепсии. Выше я описал лечение, потом дали указание вводить внутривенно физраствор с глюкозой – до 1 литра сразу после отёла. Но ничего не помогало. Ближе к весне Тамбовцев подал на меня, управляющего, зоотехника и бригадира в суд для возмещения ущерба. Каждому из нас присудили выплатить ущерб по 38 рублей. В апреле я рассчитался с совхоза «Воронежский», а в начале мая 1966 года начал работать во втором отделении совхоза «Лево-Россошанский», который находился в Колодезной. Там было два корпуса кур. А в селе Олень-Колодезь было 200 голов коров, 100 голов телят возраста от рождения до шести месяцев и 35 тысяч кур.
В Колодезном мне дали трёхкомнатную квартиру, а ещё мне дали новый мопед. Когда была хорошая погода, я на нём ездил. Катя была беременная, и её в начале уборки назначили завтоком: она принимала зерно от автомашин из-под комбайнов. Всё шло через автовесы. Она работала на току до октября, а потом ушла в декретный отпуск. Бывшего главного ветеринарного врача совхоза Воронежский Вдовенко, с которым я очень не ладил, осенью назначили директором совхоза «Боевский». А в следующем году его громко выгнали с должности. Летом и осенью он был без работы, а в декабре его приняли в совхоз «Колодезянский» Лево-Россошанский главным ветврачом. Судьба свела работать нас вместе, и я в знак возмущения не согласился, рассчитался и ушёл работать на Нововоронежский мясокомбинат. С 6.01.1969 года я стал работать там ветеринарным врачом скотобазы, и проработал я там до пенсии – до 9.01.1988 года.
Мясокомбинат: последнее место работы
В первый год я на новой должности отработал в холодильнике, потом два года в убойном цехе – подменным врачом в период отпусков в колбасном цехе. А когда директор, Гарри Натанович Губерман узнал, что я работал с Исраэлем Моисеевичем Кауфманом и Александром Лазаревичем Зевиным, он проникся ко мне уважением.
Мы построили убойныйптицецех. Директор спросил, хочу и я работать там. Я с удовольствием согласился. В птицецехе я отработал более 10 лет. А перед пенсией меня перевели в должность ветврача скотобазы и санитарной бойни. С этой должности я ушёл на пенсию в 1988 году. На работе я себя зарекомендовал честным, добросовестным в труде и с рабочими человеком. Администрация и партком настояли, чтобы я вступил в партию КПСС. И 25 ноября 1974 года я вступил в партию и был её членом до её развала предателем Михаилом Горбачёвым.
Кроме основной работы, я был избран общим собранием (750 человек) рабочих и служащих не освобождённым (с партийной нагрузкой) от должности председателем профсоюза мясокомбината Нововоронежский. Я отработал три года, а потом категорически отказался от партийной нагрузки. На отчётном собрании по настоянию партийного секретаря КПСС меня освободили от предыдущей должности, но избрали председателем народного контроля мясокомбината, и эту нагрузку я исполнял два года. Потом со скандалом я бросил эту работу контролёра. Я переругался с директором и партсекретарём, и, когда распределяли квартиры в новом доме, который был построен за счёт мясокомбината, мне всяческими подлогами вместо трёх комнат выделили двухкомнатную квартиру.
К тому же меня с птицецеха перевели ветврачом, во-первых, скотобазы (где принимают скот) и, во-вторых, санитарной бойни, куда поступает скот с полученными по пути травмами: переломами костей, вынужденно забитый скот и все трупы животных. Весь скот исследовался мной на сибирскую язву. Работа шла в две смены по неделе. А перед уходом на пенсию работы мне прибавили в два раза. Вот так партия меня наказала и морально подавила.
Отдел ОПВК (отдел производственного ветеринарного контроля) проводил меня на пенсию со всеми почестями. И стол был отменный, и подарки.
Дома я отсидел зиму, а в феврале-марте отдыхал в санатории им. Цурюпы. У меня было всё нормально, но в мае заболели ноги и особенно сильно – колени. Я ходил в поликлинику, где меня лечили горячим озокеритом, а потом я в собесе получил путёвку в Пятигорск на грязелечение. Вот там-то мне и вылечили ноги.
В сентябре директор Колодезянскойзаготсбытбазы пригласил меня на работу ветврачом. Там я начал работать 23 сентября 1988 года, а в июне 1991 года рассчитался, потому что мне дали во ВТКе вторую группу инвалида войны. Колодезянскаязагосбытбаза имела убойный пункт. В смену там забивали 8-12 КРС или 20 голов свиней, 150 кроликов. Шкуропосолочный и кишечный пункты были на окраине села. В центре же села находились ситроцех, кондитерский цех (там пекли пряники), рыбокоптильный, рыбопосолочный, колбасный цеха и хороший холодильник вместимостью 30 тонн. Каждую среду от населения принималось мясо - говядина и свинина, в убойном виде по 15-20 тонн для колбасного цеха. Мясо из нашего убойного пункта сдавалось в Воронеж, а субпродукты шли в магазин для продажи населению. Кости от колбасного цеха вагонами отправляли в город Горький, шкуры кроликов мездрили на пяльцах, сушили, потом отправляли в Волгоград на фабрику, а от них мы получали по встречной торговле мехизделия: кроличьи шапки, шубные куртки, женскую и мужскую обувь, одежду. Я за три года всех обул и одел, а ещё купил холодильник – тогда его приобрести было очень трудно.
Все цеха были в одном дворе, а он был заасфальтирован, поэтому вся территория была чистая, была своя водокачка с очень хорошей водой, все цеха были современной постройки, и все стены были облицованы плиткой. Продукцию мы выпускали только качественную, натуральную, шла она по кооперативным магазинам. Ещё был договор с городом Архангельском, откуда нам поставляли мороженую рыбу, а у нас брали колбасу, шпиг и холодцовые субпродукты. Была ещё на нашей заготбазе группа заготовок, которая закупала у населения чеснок (по 300-400 тонн) и картофель (по 2-3 тысячи тонн). Отправляли овощи больше на север по нарядам. Капусту, огурцы, помидоры и грибы солили в бочках, а после этого по нарядам отправляли на Урал и в Мурманск. Обороты были в миллионах рублей. Зарплаты у всех приёмщиков были очень высокие. Кроме того, всегда были премиальные за перевыполнение плана. Зарплата у них достигала до 500 рублей – как у директора. Приёмщики были основными лицами в нашей работе. Они несли полную ответственность за принятую продукцию, как по качеству, так и по количеству. Моя зарплата была от 250 до 300 рублей вместе с премиальными. В то время это было очень хорошо. Кроме того, мне мастера цехов давали на питание копчёную рыбу, колбасы, ситро. Жилось мне на этой работе хорошо.
Послесловие
Как хочется, чтобы эти строки дошли и до наших потомков! Они бы узнали, как жили мы в XX веке. Для населения России это было самое ужасное столетие. С 1904 по 1945 годы произошли три больших войны, революция и пять лет Гражданской войны. Были войны – советско-финская, война с Японией у озера Хасан, а потом 10-летняя Афганская и 10-летняя Чеченская.
Но, на мой взгляд, самой губительной войной стала для нас перестройка. Перестройка принесла крах Советскому Союзу, а народу – безработицу и голод. Колхозы и совхозы, заводы и фабрики разорились. Вся масса рабочих оказалась ненужной, наступил тихий ужас. Верхушка воров и хапуг, предавшая свой народ, захватила все богатства на земле и в земле. А народ ложью отвлекли ваучерами, продав их за деньги. Люди ждали за ваучеры манны небесной, но, увы, через год они стали ненужными. Тем временем, деньги повергли бывших «честнейших» коммунистов в крах, которые разворовали всё и стали самыми богатыми олигархами и банкирами в мире.
Народу России достались крохи и много, много обещаний на годы вперёд.
Мои годы большие и я не увижу, но всё же надеюсь, что рано или поздно простые люди в России заживут счастливо, в достатке и в мире.
