Рубахин: «Пока не снимется риск моего ареста, открыто в Россию я не вернусь»

— Я уехал, когда стало понятно, что есть задача меня арестовать.

Где-то с июля у нас с Мишей Безменским не было контактов, не считая пары звонков в августе и сентябре. В последний раз он позвонил 27 ноября. Я был в администрации Президента, когда раздался звонок Гали Чибиряковой, гражданской жены Миши. Я поднимаю трубку, а там — Миша. Сказал, чтобы я пришёл к нему в гостиницу рядом с тремя вокзалами. Я ответил: «Нет, у меня дела. Хочешь — приходи в кафе на Лубянке». Я сидел там часа два, работал. Его долго не было. Пару раз он звонил и говорил, что вот уже сейчас приедет. Я продолжал работать. Позвонила Нелля Рудченко: «Ты знаешь, что вчера Житенёва с Мишей арестовали?». Я сказал: «Я сейчас с ним встречаюсь, с Мишей». Она: «Делай выводы».

 

Я тут же ушел из кафе. Минут через пять после этого Миша прислал смс-ку, что, дескать, он дошёл до кафе, возвращайся, поговорим. Я выключил все телефоны тут же.

 

Ситуацию с другой стороны сам Безменский позже описал в письме из СИЗО. (Полностью оно опубликовано тут).

— Консьержка сообщила: полиция около двери. Я понял, что домой я уже не вернусь. Ничего из того, что я не хотел, чтобы попадало в полицию, взять из квартиры не удалось. Диски всякие, информация... 

 

У меня было два обыска. И оба неожиданные. На первом у меня нашли нунчаки, докопались до оружия, которое неправильно хранилось, оно было моё, легальное, но тем не менее. Но, очевидно, что нунчаки или какие-то такие вещи я бы всё-таки спрятал, если бы ждал обыска. Я был абсолютно к этому не готов. 

— Ну как — лишился? У меня остался мой компьютер. Вся оперативная работа у меня с собой. Я не лишился ничего, за исключением нескольких видео.

 

Но они не нашли ни байта информации, который как-то доказывал бы нашу вину или связь с какими-то людьми, которые были мотивированы побороться с УГМК, Россией или Путиным. Нет этих документов.

Нашли только фотографию. Я голый сам себя сфотографировал в зеркале, чтобы посмотреть, могу ли я ровно стоять после того, как мне в Борисоглебске вылечили спину. И эти фотографии запустили в интернет от моего имени, типа я — гей.

 

Ещё нашли фотографии с перфоманса 2000-го года, где я в женском платье. Это был абсолютно дурацкий перфоманс: девушка попросила мужчин из художественной тусовки одеться в женское и сфотографировала. Со мной там — мультипликатор, режиссёр, артист театра... У меня эти фотографии валялись, я про них забыл. Они это всё вытащили. И разместили на французском гей-сайте от моего имени. Вот, дескать, проявил свои таланты во Франции.

 

Вот единственное, что они могут про нас придумать. Потому что компрометирующей информации, которая им нужна, нет в природе. 

— В тот же день я исчез с радара. Я перестал пользоваться связью вообще. Делал как: брал такси, включал на ходу телефон, быстро звонил. Я пытался звонить всем людям, которые могли как-то помочь, но никто не мог этого сделать.

 

Или, например, заходил в кафе, быстро включал интернет, быстро всё делал, и через десять минут выходил из него.

 

Я постоянно менял место нахождения. Меня всё время искали. Я уходил, и буквально через несколько часов перед квартирой начинали дежурить опера. Плотно хотели взять. По моей информации, чтобы меня посадить, заплатили деньги. Возможно хотели, чтобы я не вышел никогда. Просто прибили бы. Я про это слышал.

— Я спрашивал у всех людей, с которыми работал до этого, которые могли хотя бы как-то информационно помочь. С некоторыми людьми, близкими к власти. Я не могу их назвать. Это люди, которых я знаю по старым моим работам. Я просто спрашивал: «Что делать?». Были очень разные мнения. Некоторые говорили: «Ты ни в чём не виноват. Иди, открывайся. Если что, мы поддержим». Но в то время  правозащитники и адвокаты говорили: «Если ты появишься, то тебя посадят». Мои близкие друзья тоже не советовали. Они убеждали: «Сейчас ты что-то можешь сделать, а там у тебя не будет никаких инструментов, чтобы бороться дальше».

— Я долго колебался. Мне говорили: «Ну, смотри: ты сейчас не можешь вообще ничего. Ты бегаешь. Ты в интернет выходишь раз в день. Ты не ведёшь кампанию. Ты ничего не можешь. В тюрьме, понятно, тебя вообще уже нет. Если ты откроешься, тебя посадят, сначала будет всплеск, но через год тебя забудут».

 

Тогда я этого не понимал. Мне казалось, что если будет арест, то будет достаточно большой скандал, и эти люди огребут. Но сейчас я вижу, что я бы информационно на фоне Украины слился. И кому бы я был нужен? Сейчас я могу хоть что-то делать.

Если бы мы сейчас сидели в России, я бы смотрел в окно, прислушивался, кто там идёт. Всё это очень сильно отвлекает, забирает силы, портит здоровье и так далее. В конечном счёте, просто снижает эффективность работы.

— В течение месяца я принимал решение. Колебался. Потом увидел, что реально для дела это нормально, это будет хорошо. Потому что  люди на местах продолжают протестовать, а я буду бить по схемам реализации продукции УГМК,  по выводу денег из РФ.  То есть  я понял, что мы эту часть работы не охватываем. Что нужно направить внимание в Европу и офшоры.

— Я очень много передвигаюсь. За это время пришлось побывать в 15 странах.

 

Весь «цимус» здесь. Они там гадят, а тут у них всё, ради чего они живут. Для них Россия — это помойка, откуда они черпают деньги. Например, яхта Махмудова (владельца «УГМК», — прим. 36on.ru) сейчас около Сан Ремо стоит. Франция, Швейцария, Австрия, Кипр, Италия, Испания — вот их места обитания. И здесь же их партнёры.

 

Европа, при всей её аккуратности, на самом деле активно ведёт бизнес  с теми людьми, которые сейчас формально находятся под санкциями.

 

Махмудов связан с кланами Якунина и Тимченко. Дела Якунина, к примеру, связаны с Кузбассразрезуглём, Трансмашхолдингом. В то же время и Тимченко, и Якунин — кавалеры Ордена Почётного легиона во Франции, оба — председатели двух разных российско-французских советов. Во Франции у них недвижимость, Махмудов там бывает очень часто.  Глава компании Альстом (владеет 25% Трансмашхолдинг, сейчас покупает еще 25%) Мартин Буиг был свидетелем на свадьбе Саркози. То есть это связи на самом-самом высоком уровне.

 

Мы сейчас запустили сайт http://rubakhin.org/. Он открылся 27 ноября, в годовщину попытки моего ареста, чтобы показать, что я не зря жил всё это время. Там мы постепенно выкладываем все эти коррупционные схемы. Смысл моих действий не в том, чтобы журналисты написали, какой плохой Махмудов (хотя, конечно, и в этом тоже), а в том, чтобы довести конкретный санкционный лист до Махмудова, показать, что он ведёт очень грязную игру. Чтобы он просто не мог в Европе находиться.

 

То, что он после испанского уголовного дела (по мнению Рубахина, через компанию VeraMetallurgica, которую правоохранительные органы королевства называют «дочерней компанией УГМК», шло отмывание денег, — прим. 36on.ru) не попал в Интерпол вместе с Дерипаской — это «заслуга» наших властей, силовых ведомств, которые помогли ему это сделать. Мы уже второй год видим, что дело никак не расследуется, и наша власть только мешает.

 

Сейчас я подаю заявления в Швейцарию, Великобританию, Австрию, Францию и Ирландию с информацией о том, что есть признаки использования схем отмывания денег при выведении некоторой части средств УГМК из России через британские фирмы, аффилированные с криминальной сетью директоров, в европейские компании.

 

Еще раз подчеркну — мои действия направлены исключительно на остановку работ на Хопре. Мы только хотим, чтобы там никто ничего никогда не разрабатывал. Если УГМК примет такое решение, я лично тут же сверну всю свою активность по этой компании. Мне жалко смотреть, как насилуется страна ради ее ресурсов и наживы единиц, но спасение своего уголка природы, думаю, стоит всего того, что я делаю.

— Я подписал один проект, тоже по информационному расследованию. Я его покажу в феврале-марте. Он не касается УГМК, но тоже связан с Россией, с коррупционными делами. Проект даёт мне 700–800 евро в месяц. Ещё примерно столько же мне даёт работа консультантом. Я оказываю информационные консультации одной компании в Европе. Хватает абсолютно.

 

Деньги, которые были потрачены на все эти разъезды я  взял в долг. Я использовал деньги семьи, друзей. Это где-то порядка 30 тысяч евро.

— Ну, как-то так.

— Чешскую? Да я давно её продал. Ещё до Хопра. Я её начал продавать в 2010 году. Продалась она где-то в 2011, к концу года деньги были у меня на счету. Цена квартиры —  была 150 тысяч, но я её продал на 15 тысяч дешевле. К тому времени я был должен порядка тридцатки, у меня осталось тысяч 70–80 евро. Когда началась кампания по Хопру, я их за два года истратил на личную свою активность. Я не тратил их, например, на митинги, потому что на них люди скидывались сами.

— С  представителями УГМК я ни разу в жизни не говорил приватно. Вообще. Ни разу. Последнее общение с УГМК, которое можно назвать интерактивным, было 18 ноября 2013 года. Тогда мы приехали на Хопёр, и начались столкновения, потому что компания стала выводить технику. Тогда ко мне подошёл Немчинов (начальник службы безопасности УГМК, — прим. 36on.ru) и сказал: «Давай отойдём, поговорим». На что получил отказ.  Разговор не состоялся, но я как-то особо и не хотел.  Они же понимают, что всё общение со мной может быть зафиксировано и слито, и поэтому они ни разу со мной напрямую не общались.

 

Были какие-то люди, которые говорили, мол, мы можем вам помочь на Хопре, но финансово это ничем не заканчивалось.  А вот местные — и дела делали, и деньгами скидывались. Ни разу никаких денег на борьбу со стороны я не получал.

Я вижу, что сейчас УГМК активно атакует районную власть. Идёт очень большой наезд на главу новохопёрского района Петрова. И я, грешным делом, начинаю думать, что Петров, наверное, хороший, раз против него заказывают статьи. Скорее всего, это возникло после того, как мы стали писать, что УГМК не доплатила по лицензии в бюджет порядка 70 миллионов рублей. В условиях лицензии никаких реальных мер, если они эти деньги не заплатят, не предусмотрено. 

— Депутаты от КПРФ пишут запросы и помогают. Никаких диверсий от них мы не ждём. Это взаимовыгодная эксплуатация. Здесь паразитировать невозможно. Если у нас в политических союзниках оказались коммунисты — ну и пусть, хорошо!  Это ещё одно из медийных полей, где нас можно услышать.

— У нас немножко изменился формат. Первые два года мы показали массовость, показали, что мы едины. Мы создали напряжение. Но нужно идти дальше. Нужно организовывать легальные мероприятия, нужны реальные инструменты воздействия на компанию, чтобы остановить этот проект.

 

Сейчас работы компании на местах практически никакой нет. По нашим сведениям, идёт имитация деятельности. Поэтому сейчас все внимание — на сферах, влияющих на принятие решения по Хопру. Это финансовая и лоббистская активность УГМК.

С одной стороны, сейчас все силы направлены на то, чтобы были отозваны Еланская и Елкинская лицензии или УГМК сама отказалась от проекта — не важно. Хопёр — это реально одна из лучших почв в мире. Это  драгоценность, которая сильно дороже никеля во временной перспективе.

 

С другой стороны, мы показываем, что мы не отступимся и от истории с криминальной деятельностью, финансовыми махинациями всех этих людей. Мы  создаём условия, чтобы с этой компанией перестали работать.

 

Сейчас компания должна сдать технико-экономическое обоснование проекта, и это документ, который нужно видеть и обсуждать. УГМК его не показывает, разумеется. Вот на это надо обращать внимание. Потому что если компания дотянет до 2016 года в этом регионе (в чём я сомневаюсь), то люди снова массово выйдут. Тут уже костьми ляжем, сто процентов не допустим строительства ГОКа.

— Сейчас я более эффективен здесь. Вся активность связана с международными аспектами.

— Как «не думал»?! Я для этого не получал статуса беженца.  Я готов вернуться в любой момент.

 

Если я буду понимать, что меня с границы не заберут в тюрьму, я тут же вернусь. Мы посмотрим, как будет проходить суд над Житенёвым и Безменским, и из этого сделаем выводы. Пока  они выделили круг «неопределённых лиц», описывая  мои действия. Это предохранитель против меня. Я возвращаюсь, и оказывается, что «неопределенные лица» — это я. И меня сразу арестовывают. Когда этот риск снимется, я приеду сразу. До этого времени открыто я не приеду.