Недавно свой юбилей отпраздновала профессор, заведующая кафедрой русской литературы ХХ -- ХХI веков филологического факультета Воронежского госуниверситета Тамара НИКОНОВА. Корреспондент «ВК» порасспрашивали ее о литературе, жизни и времени.
-- Тамара Александровна, недавно на филфаке проходила конференция «Воронежский текст в русской культуре», к организации которой вы имеете непосредственное отношение. Наш город действительно особо значим в литературе?
-- Как и любой другой. Сейчас вообще много говорят о провинциальных текстах в культуре. В 20-е годы XX века в литературоведении возникло такое понятие, как локальный текст. На первых порах оно было конкретизировано петербургскими реалиями –- Петербург весьма значим для нашей истории и культуры. В 70-е годы по аналогии появились другие локальные тексты -- пермский, крымский, орловский и так далее. По пространственному, географическому принципу был выделен воронежский. Над темой мы работали два года. В результате возникла поправка: воронежский текст в нашем представлении получил не только пространственные, но и временные характеристики. Занявшись изучением местной культуры 1960-х годов, яркого и переломного времени, мы должны были ответить на целый ряд вопросов. Например, должен ли Андрей Платонов, ставший столь значимым для Воронежа в 1960-е годы, рассматриваться в контексте своего времени или в контексте времени своего возвращения к читателю? Как объяснить его высокую востребованность во второй половине ХХ столетия? Аналогичные проблемы ставили другие возвращенные имена. Скажем, как публиковался на страницах воронежской прессы 1960-х Осип Мандельштам. Что стали говорить читателю его стихи спустя десятилетия? Не менее важный момент -- Анна Ахматова и легенды о ней на воронежской земле. И заметьте, я озвучиваю только часть проблем, которые волнуют ученых. Задумавшись над тем, что такое провинциальная культура, мы вышли за пределы воронежского текста как локального явления. Конференция, о которой вы спросили, была посвящена особенностям развития провинциальной литературы как эстетического явления. Общеизвестно, что культура не имеет границ. Границы пролегают между освоенным и неосвоенным, привычным и новым. А наша задача -- расширить поле эстетического. И материалы, полученные нами, например, из Смоленска, Нижнего Новгорода, подтверждают мысль о единстве процессов, проходивших в стране в целом.
-- Есть мнение, что в последние годы внимание к местной культуре усилилось.
-- Да, конечно. Расширяется поле изучения, меняется и сам взгляд на провинцию. Хотя сто лет назад казалось, что говорить о провинциальном –- значит, говорить о захолустье. Есть такое выразительное русское слово «захолустье». Столица и уезд противостояли друг другу не столько территориально, сколько цивилизационно, различались так же, как архаика и современность. Но с 60-х годов ХХ века, когда почти все население нашей страны стало городским и прежние города превратились в мегаполисы, в сознании людей многое поменялось. Понятие культурной границы переставало быть локальным. Культура не стоит на месте. Она включает, осваивает не только новые области человеческой жизни, но и территории.
-- Ваша кафедра пережила много изменений: от названия (кафедра советской литературы стала кафедрой русской литературы ХХ века, потом добавился ХХI век) до объекта изучения (мы читаем не советских вождей, а Булгакова и Платонова)…
-- Мы меняемся вместе со временем. Наша кафедра в 1960-м основывалась как кафедра советской литературы, когда началом нового периода ее изучения обозначался 1917-й. Рамки советской литературы были жестко связаны с политическими событиями минувшего столетия, и взгляд на нее диктовался переменами в стране. Скажем, в 60-е, о которых уже шла речь, происходило медленное освобождение от советских стереотипов. Но если смотреть из сегодняшнего дня, в том процессе многое было естественным и не столь революционным, как казалось тогда. Позже, в 90-е, когда ситуация резко изменилась и произошла революция наоборот, так скажем, показалось, что литература и политика наконец-то обрели желанную независимость друг от друга. Но такое утверждение, как выяснилось, было поспешным. Идеология и литература, хотим мы того или нет, имеют в сознании современников общую основу, общую логику. У них даже сходные механизмы развития. Советская литература, как и советская идеология, начались не в 1917 году, ее корни уходят в XIX век -- там зарождались основные художественные и общественные процессы ХХ века. И сегодняшняя литература не все забыла из советского прошлого, как, впрочем, и из русской классики. Вообще в культуре невозможно поставить точку и начать все с нуля.
-- Или, как говорили именно первые советские поэты, сбросить с корабля современности…
-- Именно. Время перехода -- очень интересное для исследователя и достаточно проблемное, чтобы в нем жить. Нередко нам кажется, что мы уже поняли то, что было в прошлом, знаем, как сделать лучше. Потом оказывается, что мы ошибались и кидаемся в очередную крайность. А культура, вообще-то, не любит социальных революций, когда разрушается все до основанья. Культура прежде всего -- память. Эволюционно, из одной стадии она переходит в другую, помня о прошлом. И в ХХ веке литература на глубине, в том числе в провинции, жила своей жизнью. Жила в условиях политической нестабильности, идеологического диктата. Но жила как литература. И многое сохранила. Разумеется, не меньше и потеряла. Например, в конце 80-х нам хотелось видеть в литературе по преимуществу эстетическое. Но в ХХ веке такое оказалось невозможным: политика, идеология жестко вторгались в литературную жизнь. Разве не от политики зависела судьба Платонова, Мандельштама, Ахматовой? Разве не борьба политических идей сломала жизнь Анатолия Жигулина и определила его поэтический путь? Как вы заметили, за многие годы жизни кафедры изменился и набор изучаемых текстов. Те, кто основал нашу кафедру, жили и формировались в советские годы. Мое поколение граждански взрослело в другие времена и на других текстах, осознавая их расхождения с литературой советского времени. Например, роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» вызывал огромный интерес своей непохожестью на нормативы 30-х годов (опять мы касаемся памяти). Я помню, как в 37-ю аудиторию нашего корпуса в 1968 году на обсуждение Булгакова набивалось столько публики, что дышать было нечем.
-- Вам не кажется странным, что нынешние тексты не вызывают такую реакцию?
-- Просто очень изменилась жизнь. Весь ХХ век мы жили с мыслью о том, что слово значит чрезвычайно много. Осип Мандельштам говорил: «За слово нас убивают». Власти боялись публикаций вроде бы совершенно безобидных текстов. Тогда всем казалось, что сказанное, опубликованное слово изменит людей, жизнь общества. Мы всегда были литературоцентричной страной. А вот за последние 20 лет произошла существенная коррекция. Оказалось, что от литературы, да и от журналистики тоже, люди, общество уже не ждут столь много. Вес слова стал иным. Да и сама литература перестала воспринимать себя организатором нашей жизни. В принципе, так и должно быть. Когда общественное мнение направлено на решение жизненно важных проблем напрямую, то литература может не заниматься их решением. Так утверждают модные ныне постмодернисты. И мы платим за обособленное существование литературы потерей читателя. Правда, я думаю, что постепенно все вернется на круги своя. Ведь литература не может жить без читателя, а читатель -- без настоящей литературы. И не надо быть пророком, чтобы предположить, что литература опять отойдет от реализма. А вот какой она будет, пожалуй, никто вам не скажет.
-- Мы с вами вот так же беседовали семь лет назад. Тогда вы говорили, что наступила пора экстенсивного развития литературы: текстов так много, что возникает впечатление, будто нет нужного имени. «Пока нет автора, который заставил бы нас почувствовать наше время по-новому, по-настоящему», -- сказали вы. С тех пор литературный процесс перешел с экстенсивного пути на интенсивный?
-- В моем определении семилетней давности, конечно, звучала тоска по писателю, который пришел бы и все нам объяснил -- в соответствии с традиционной русской моделью взаимоотношений писателя и читателя, когда писатель -- проповедник и учитель. Период экстенсивного развития литературы продолжается, но сейчас, на мой взгляд, он более упорядочен, чем семь лет назад: по-прежнему появляются новые жанры и новые авторы, но вместе с тем обозначился заметный интерес к текстам прошедших лет (например, Александра Вампилова, Василия Шукшина). Свой молодой читатель появляется у целого ряда советских авторов. Такие процессы, конечно, не носят массового характера, но и увлечение Пушкиным в советские годы, как известно, было не столь уж массовым. Я говорю о том читателе, без которого настоящая литература никогда не существовала. Массовому же читателю, который всегда был и будет, адресована массовая литература. Факт ее существования бесспорен, у нее большая и разнородная аудитория. Критика признала факт существования массовой литературы, стала относиться к ней более внимательно.
-- Общество занимается своим делом, литература -- своим. Но у нас такое время, когда общество начинает активно обсуждать важные социальные проблемы, однако не реально, а виртуально -- в Интернете. Есть ли тут опасность для литературы?
-- Не знаю, может быть. Как-то мне довелось рецензировать одну диссертацию, которая была посвящена сетературе, то есть литературе, возникшей и существующей в Интернете. Она меня убедила, что Интернет и его возможности -- некий момент перехода. С одной стороны, всемирная паутина -- большое техническое достижение, которое многие уже успели оценить как инструмент. С другой, -- никем не регламентируемое свободное общение. Но если говорить о серьезной литературе и серьезной культуре, то безудержная свобода им противопоказана. Простой пример: тексты сетературы можно править. Представьте себе чудовищную ситуацию: кто-то правит Льва Толстого. Или хотя бы Пелевина. Ведь поправят до того, что я не буду знать, о чем пишет сам Пелевин. Литературный текст обладает суверенным статусом, у него свои границы, определенные автором. Авторское право должно быть неприкосновенно. А как оно может быть защищено в электронном пространстве? Что же касается публицистики, то тут свободное общение, конечно, более приемлемо, хотя и здесь не без проблем. Когда, например, я открываю «Википедию», а мне пишут, что я могу поправлять ее статьи, то ни о каком серьезном отношении к источнику информации не может быть и речи.
-- Правите?
-- Нет, бессмысленно: кто-нибудь опять переправит в «Википедии» по-своему. Любое исследование требует точности, а поэтому книга всегда останется книгой. Книгохранилища всегда будут хранить истинную литературу. Сохранили же они для нас произведения Гомера и Шекспира. А есть ли такая возможность у Интернета, я не знаю. Он живет в настоящем времени как способ, инструмент, но не хранилище.
-- Тамара Александровна, наше время стало непростым для сферы образования. Приняты ЕГЭ и двухуровневая система высшего образования, идет сокращение гуманитарных специальностей. Что думаете по поводу таких процессов?
-- К сожалению, мои думы мало ведут к чему-то практическому. По логике вещей новой системе образования, в том числе ЕГЭ, надо сказать «нет». И не в силу того, что все мы, немолодые специалисты высшей школы, ретрограды и архаисты. Образование по своей природе –- консервативная система. Любые перемены в ней должны быть продуманными и подготовленными не только организационно и технически, так сказать. Приведу пример, чтобы объяснить свою позицию. Наша кафедра была одной из первых на факультете, кто провел набор магистрантов, и у нас уже два выпуска. О первых итогах я могу говорить. Магистратура должна возникать там, где она востребована. Магистратура -- попытка соединения науки и реальной жизни. Но пока у науки и жизни слишком разные требования. Современная жизнь требует быстрого эффекта: я получил диплом -- где я могу его применить и зарабатывать больше, чем без него? Таково требование жизненной практики.
Вуз стремится обеспечить качество образования. Планом подготовки современного магистра ему отводится два года, и основное время занимает самостоятельная работа магистранта и разного рода практики. Для сравнения: обучение в аспирантуре занимает три года на базе пятилетнего базового обучения. За два года обеспечить качественную научную подготовку специалиста, не имеющего к тому же специальной подготовки, невозможно. Замечу, что в магистратуру может идти бакалавр любой специализации. Можно, конечно, счесть названные проблемы только проблемой вузов, не умеющих справиться с поставленными задачами (как говорит министр Фурсенко), можно с ним даже согласиться, но дело, я уверена, не в вузах. В проводимой реформе есть истинно страдающая сторона: сами бакалавры и магистранты, будущие специалисты. Только вот станут ли они ими?
В деле реформирования высшего образования государство начинает со лжи. Например, объявлено, что бакалавриат -- высшее образование, его первая ступень. Однако бакалавры нигде не востребованы, специальности они не получают. Следовательно, четыре года учебы ими потрачены. И логичен вопрос: для чего? Например, филолог-бакалавр не имеет права работать даже в библиотеке. Я уж не говорю о школе: в программу бакалавра не заложена педагогическая практика в нужном объеме. А ведь чтобы стоять перед современным школьником и выдерживать его цивилизационный натиск, учитель должен быть хорошо подготовлен. Поэтому для завершения образования бакалавр должен идти в магистратуру, обучение в которой проходит на договорной основе. Поэтому получение законченного высшего образования для многих выпускников средних школ в настоящее время становится весьма проблематичным.
Ну и, наконец, меня не устраивает мотивация реформ. Первыми лицами заявлено: мы должны провести реформу образования, чтобы наши специалисты могли легче интегрироваться в западную систему. Возможно, не сегодня, а со временем, когда будет создана полноценная система двухуровневого образования (высшего ли?), мы действительно поможем выпускникам интегрироваться в западный мир. Но тогда должна быть создана социальная система, готовая принять наших выпускников на их родине, в их собственной стране. Пока таких условий, к сожалению, нет.
-- Так человек с классическим гуманитарным образованием может найти себе место?
-- Специалист, обучавшийся по старой системе, пять лет, может. Мы следим, куда и как устраиваются наши выпускники. Работают они везде: от газет до предприятий ЖКХ. Везде, где нужны грамотные, организованные люди. Образование ведь не только готовит специалиста, оно формирует человека, организует его поведение. А сейчас нехватка даже обыкновенной грамотности, поэтому-то она так ценится. Беспокоит меня одно: в школу идут самые слабые выпускники. С одной стороны, современные требования к школе высоки. С другой -- мы, общество, чудовищно девальвировали профессию учителя. И дело отнюдь не в зарплате, а в престиже профессии.
-- К юбилею готовились?
-- Я им не особенно озабочена. Жизнь все время заставляет подводить какие-то итоги на пути от пункта А до пункта Б. Вот недавно закончила монографию о Платонове, результат многолетних размышлений и спецкурса, который я читала. Она адресована студентам-филологам и читателю, который только открывает для себя одного из сложнейших писателей ХХ века. Закончив книгу, понимаю, что многого не сказала. Платонов такой писатель, что точки над «i» расставить невозможно.
Вопросы задавала Мария АНДРЕЕВА.
