Культура 22 января 2015, 13:18

Валентин Гафт в Воронеже: «Спектакль, как цветы, живёт и умирает в тот же вечер»

Артисты театра «Современник» Валентин Гафт и Андрей Аверьянов (выпускник нашей Академии искусств, однокурсник Германа Грекова, актёр театра «Современник») привезли в Воронеж авторскую программу «О своих современниках». Это вечер литературных пародий, песен, стихов и эпиграмм. Концерт прошёл в Воронежском концертном зале 21 января. А днём артисты встретились со студентами и преподавателями Академии искусств.

Сцена первая,

где появляется Гафт и Аверьянов. Они пытаются разговорить студентов.

В малый зал Мариинской гимназии входят Гафт и Аверьянов. Студенты, не сговариваясь, дружно встают со стульев и аплодируют. Преподаватель Академии пытается представить народного артиста:

— Я не знаю, какой подобрать эпитет…

Зрители понимают: нет таких слов, чтобы выразить, какой к вам приехал человек.
Пауза несколько затянулась. Преподаватель никак не может подобрать слов.

— Да не надо! — энергично бросает Валентин Иосифович и выручает коллегу.

— Здесь собрались в основном студенты театрального факультета Академии, — продолжает спасённый. — Расскажите им, как сегодня выглядит профессия.

— Это хорошая профессия. Замечательная, трудная, — уверенно говорит Валентин Гафт и пронзительно смотрит в зал.

«Давайте! Я жду. Не молчите!», — выражает его взгляд.
В ответ — любопытство и десятки глаз. Они делают «хлоп-хлоп».

— Как-то на первом курсе к нам пригласили Вертинского, — продолжает невозмутимо Гафт. — Открыли занавес: он сидит как замороженный. Он тогда моложе был, чем я сейчас. Помню, как он рассказывал: «Я был в Америке, Китае, — везде был». А потом мне подарили его книжку. Читаю: «Вчера был на курсе у Васи. Встречался со студентами. Какие они все дураки!».

Дружный хохот.

— Мне кажется, когда ты играешь, надо знать чуть больше, чем отпущено пьесой, автором. Зацепиться за какие-то детали и расшифровать их. Тогда основание будет более крепким, а тонкие вещи сыграны так, что веры будет больше, — продолжает, кажется, не очень охотно свой монолог артист (он продолжает цепко следить за залом). — Актёрская профессия — очень трагическая профессия. Вечером ты играешь в спектакле, а утром никто не докажет, что это было прекрасно. Она умирает в тот же вечер, как цветы.

Студенты всё ещё стесняются.

— Я не собирался этого делать, но мне вдруг захотелось, — говорит Гафт, и читает своё стихотворение о театре:

— Очень важно иметь партёров, чтобы не ненавидели друг друга. Иначе играть ничего нельзя. Это я знаю по себе. Я часто ненавидел своих партнёров. Обижал их.

Дружный хохот.

Сцена вторая,

где выясняется, что Аверьянов тоже пишет стихи.

— Я почему сегодня с Андреем, — объясняет Гафт. — Я когда увидел его, пришёл к Волчек: «Это блистательный актёр!».

Когда наш президент Владимир Путин посмотрел спектакль «Горе от ума», он сказал: «Андрей лучше всех. Он мне больше всех понравился».

Аплодисменты. Вступает молчавший до этого Аверьянов:

— Президент спросил: «А почему у вас Чацкий плачет?». А спектакль поставил Римас Туминас — замечательный, самобытный режиссёр. Он литовец — не может сильно дерзить. Что-то отвечает нашему президенту (Аверьянов мычит — изображает, — прим. 36on.ru). А Путин ему говорит: «Это наш герой. Он не может плакать».

Дружный хохот. Аверьянов добавляет, что спектакль «тем не менее идёт».

— Я смотрел «Горе от ума» в одном московском театре, — это уже стал вспоминать другую историю Гафт. — Пока сидел, написал эпиграмму:

Зачем смотрел я ахинею эту?
Где был мой посох, где была сума?
Как только началось, я закричал: «Карету!»,
И раньше Чацкого сошёл с ума.

Вдруг выясняется, что Аверьянов пишет удивительные стихи на злобу дня. Автор тянется в портфель за листочком («Написал пару дней назад. По памяти не помню»). Зачитывает:

Что будет с рублём

Небо над нашею Родиной хмурится,
Падает снег на проспекты и улицы.
Пусть себе падает — снег уберём,
Но непонятно, что будет с рублём.

Рубль — не снег, но он падает, падает...
И население это не радует.
И обезумевшее население
Тратит накопленные сбережения.

Тратит, как в памятные девяностые,
Очень тяжёлые, бедные, постные.
Только тогда брали спички и гречку,
Нынче же — микроволновые печки,

чайники, плазмы и пылесосы.
Выросли у населенья запросы.

Власть, я согласен, не либеральная,
Но разлетелись машины стиральные,
кофе-машины, смартфоны, планшеты,
Принтеров нет и компьютеров нету.
Нету в салонах автомобилей.
Нету автобусов — все раскупили!

В банках мгновенно, буквально в минуту,
Тут же, как в сказке, пропала валюта.
Всё подытожили, всё подмели,
Скинули бабки — и вновь на мели.

В воздухе пахнет серьёзным обвалом,
Гречки, однако, и спичек — навалом.
Масла в избытке, колбасы, соленья —
Кушает страждущее населенье.

В те девяностые было иначе.
Вряд ли мы стали намного богаче,
Но целевой покупательский спрос,
Я бы сказал, несомненно, возрос.

Небо над нами по-прежнему хмурится,
Падает снег на проспекты и улицы.
Жили тогда — и теперь проживём
Но непонятно: что будет с рублём?

Продолжительный дружный хохот.

— Ну, ребята, давайте, спрашивайте, — снова просит Гафт. Теперь уже и словами.
— Я вам по секрету скажу, что Валентин Иосифович ненавидит весь этот официоз.
— Да, это так.
— Вы если сейчас не расслабитесь, он может вас возненавидеть, как своих партнёров.

Дружный хохот. Зал делает выдох.

Сцена третья,

где студенты задают вопросы, и выясняется, что Гафт попал в театр по блату, чуть ли не каждый день грозится его бросить и многое другое.

Поднимается самый отважный:

— Вы могли бы рассказать, как пришли в эту профессию, что вас вдохновило? И что-нибудь про студенческие годы.

— В классе четвёртом я смотрел пьесу Михалкова «Особое задание» в детском театре. Я был наверху блаженства. Я верил всему, что там происходит. Когда приближался девятый класс, я подумал, что надо это попробовать. «Господи, — думал я, — если я когда-нибудь скажу “Кушать подано”, и мне ещё деньги за это заплатят, мне больше ничего не надо».

Я год ходил к студии МХАТ, и не мог перейти дорогу, где была эта дверь. Я стоял и смотрел, кто из неё выходит. Мне было страшно даже перейти дорогу, не то, чтобы что-то читать. Я видел, как выходили студенты, они мне казались какими-то персонажами.

Обучение в Студии — это очень важно. Но только потом будешь понимать, что приёмы, которыми тебя научили, это всего лишь приёмы, их надо оживлять.

У меня была очень нелёгкая дорога. Меня никуда не принимали. Дмитрий Журавлёв, чтец, позвонил Завадскому, чтобы меня взяли в театр по блату. (Моссовет, — прим. 36on.ru). И я играл в массовках.

Обязательно нужно встретить хорошего режиссёра. Это не значит, что он должен быть с именем. Нужно найти родственную душу! Он должен тебя понимать. А без режиссёра очень сложно.

Что такое артист? Художник смотрит на дерево, и пишет, отражая его красоту. Артист смотрит на это дерево и думает, и придумывает драматургию внутреннего монолога. Мне довольно слова: дерево, облако, нож, огонь. Про часы я придумал сразу:

О, это многолетие!
Когда устану жить,
Вместо меня на свете
Часы будут ходить.
Когда они устанут,
Задремлют на ходу,
Я к ним вернусь на землю,
И снова заведу.

Аплодисменты. Поднимается второй отважный:

— Что было самым трудным в освоении за годы учёбы в театральном институте?

— В институте казалось, что ты в совершенстве выполнял поставленные задачи, овладел всем. Но, попав в театр, я столкнулся с тем, что не понимал, зачем нужно ходить от стула к дивану, не понимал, что играю. Нужно научиться жить на протяжении спектакля. Погрузиться в него, и при этом быть лёгким, естественным, свободным. На свободного человека и смотрят по-другому. Свобода позволяет преодолеть стеснение, незнание.

Поднимается третий отважный:

— Когда вы сказали, что не любили свой коллектив, я задумалась. Мы сейчас заканчиваем Академию и думаем о поступлении в театры. А что делать, если я буду ненавидеть свой коллектив?

— Вы меня неправильно поняли. Если вы будете ненавидеть и терзаться этой ненавистью — ничего не получится. Ненависть — это очень плохое качество. С ним нельзя играть на сцене.

Четвёртый отважный:

— На какие спектакли, по вашему мнению, в «Современнике» стоит сходить?

— Мне нравится спектакль «Враги». Это очень удачный спектакль. Актёры замечательно играют. «Пять вечеров» — лучший спектакль. Ну, и всё.

Дружный хохот. Пятый отважный:

— А у вас были моменты, когда вам хотелось бросить профессию? Почему? И что с этим делать?

— На третьем курсе меня пригласили играть маленькую роль. У меня было несколько реплик. Я готовился к этой роли, перед зеркалом репетировал текст. Я пришёл на съемки, увидел Козакова, других маститых актёров и обалдел. Когда дошла очередь до меня, мне нужно было сказать реплику и достать из кармана блокнот. Я так волновался, что не смог это сделать. Второй режиссёр сказал: «Как мы ошиблись в этом мальчике». Этот момент я запомнил на всю жизнь. Вокруг всё остановилось. Я запомнил запах, который там был, стены, которые на меня смотрели, звуки. Мне захотелось бросить профессию.

Когда я только поступил в театр Моссовета, я там одну роль играл, одна женщина, которая мне очень нравилась, меня жалела. После каждого спектакля она стояла у служебного входа и плакала. Я выходил, она говорила: «Зачем ты этим занимаешься? Это же ужасно!». (В зале взрыв хохота, — прим. 36on.ru.) Я снова хотел бросать.

Андрей Аверьянов:

— Я добавлю от себя. Я когда звоню Валентину Иосифовичу, это не так часто бывает, спрашиваю, как здоровье, он говорит: «Да ничего». Потом я спрашиваю, «что в театре?», и каждый раз слышу: «Да ну его, хочу уходить».

Дружный хохот. Шестой отважный (преподаватель):

— На вас Михалковы за эпиграмму не обиделись?

Он имеет в виду эту эпиграмму:

Россия! Чуешь этот странный зуд?!
Три Михалкова по тебе ползут!

— Никита Михалков меня встречал, когда я играл графа, и провожал до метро. Потом появилась эта эпиграмма. Не я её автор. Она написана в конце 17 века, там другая фамилия. Я ему говорил, что она ко мне не имеет отношения. Но Никита Михалков на меня обиделся: «Какой-то там Гафт говорит, что мы ползём. А мы не ползём! Караван идет, а собака лает».

Потом мы с ним встретились в Кремле — нам обоим вручали награды. Он идёт мне навстречу по коридору. Я ему: «Никита, ты же знаешь прекрасно, не я её написал». Он стоит, молчит, не двигается. А он здоровый, думаю, сейчас он меня убьёт. Но он меня обнял, прижал нежно к себе, и сказал: «Приходи сниматься в «12», без проб. Сценарий завтра получишь». Я стал его другом.

Седьмой отважный:

— Расскажите про какие-нибудь казусы на сцене. И про свои любимые роли в театре и кино.

— Мне нравится роль в фильме у Пети Фоменко «На всю оставшуюся жизнь». Фоменко — грандиозный режиссёр.

А казусы. Мно-о-го их было!

Дружный хохот.

— Я учился на четвёртом курсе. Во время очередного съемочного дня в фильме «Русский сувенир», ко мне подошёл Эраст Гарин (актёр, — прим. 36on.ru): «У меня запил артист, в главной роли играет. Сыграете?», «Конечно!». А я пьесу («Тень», — прим. 36on.ru) даже не читал. Договорились, что я завтра приду к нему домой. На следующий день в его доме прохожу через комнаты в кабинет и вижу, как в одной из них, какую-то полудетскую кровать, чуть ли не с сеткой, а там — труп! Под простынкой — худенькое тело. И безжизненная голова свисает с кровати.

Мы дошли до кабинета, сели. Гарин стал рассказывать о Мейерхольде, о роли. Он мне показывал какие-то скульптурки и спрашивал меня: «Знаете ли вы, кто это?» Я говорил: «Это вы». — «Нет, это Мейерхольд». Так, показав штук шесть слепков, он понял, что я ни черта про Мейерхольда не знаю. Я сижу и думаю, как же мне ему сказать? Наконец, не выдержал: «По-моему, у вас там в соседней комнате случилось несчастье». Оказалось, это была его жена Хеся, знаменитая его помощница, мастер дубляжа. Она действительно была похожа на труп, даже когда не спала.

Она сказала, что «с этим я репетировать не буду», но всё-таки меня ввели.

Дружный хохот.

— Настал час премьеры пьесы «Тень» Евгения Шварца. Я перепутал партнерш: стал вести диалог с Аросевой, а надо было с Зелинской. Слышу: «Повернись! Не туда!». Я повернулся и облокотился на балкончик, он отвалился, и я чуть не упал в оркестровую яму! Он каким-то чудом повис и я спасся.

Меня не было слышно даже во втором ряду. Сидели папа, мама, девушка, которая мне нравилась. Это был позор. И, конечно, меня не приняли в Театр сатиры, вернее, не оставили в нём. В то время театр уезжал на гастроли в Ленинград, а я был совсем без работы, мне нужно было где-то хоть что-то зарабатывать. И я попросился у директора хотя бы осветителем, но меня не взяли. Это правда. Через 12 лет на этой сцене я с успехом исполнил роль графа в спектакле «Фигаро».

Спасённый в самом начале пьесы преподаватель Академии объявляет об окончании спектакля. К народному артисту подходит девушка из зала и целует его в щеку. Следом появляется парень — он просит автограф. Зрители расходятся. Занавес.

Фото режиссёра — Юлии Репринцевой